и обменивались, да шелест платья, струившийся вокруг Эммы.
   Садовые стены, утыканные сверху осколками  бутылок,  были  горячи,  как
стекла  теплицы.  Между  кирпичами  пробивалась  желтофиоль.  Г-жа  Бовари
мимоходом задевала цветы краем  своего  раскрытого  зонтика,  и  от  этого
прикосновения увядшие  лепестки  рассыпались  желтою  пылью,  а  то  вдруг
веточка жимолости или ломоноса, свесившаяся через стену и нечаянно  сбитая
зонтом, цеплялась за бахрому, а потом скользила по его шелку.
   Спутники говорили об испанской балетной  труппе,  которая  должна  была
скоро приехать в Руан.
   - Вы пойдете? - спросила Эмма.
   - Если удастся, - ответил Леон.
   Неужели им больше  нечего  было  сказать  друг  другу?  Нет,  глаза  их
говорили о чем-то гораздо более важном. Подыскивая  банальные  фразы,  оба
чувствовали, как все их существо охватывает томление. Это был как бы шепот
души - сокровенный, немолчный, заглушающий голоса. Потрясенные этим  новым
для них наслаждением, они не пытались поведать о нем друг  другу,  уяснить
себе, где его источник. Грядущее счастье,  словно  река  в  тропиках,  еще
издали наполняет неоглядные просторы тою негой, какой  оно  дышит  всегда,
еще издали повевает благоуханным ветром, и человек, упоенный,  погружается
в забытье, не заглядывая в даль и даже не помышляя о ней.
   В одном месте стадо так растолкло землю, что пришлось  перебираться  по
большим  зеленым  камням,  кое-где  торчавшим  из  грязи.  Эмма  поминутно
останавливалась, смотрела, куда бы ей поставить ногу,  и,  покачиваясь  на
шатающемся булыжнике, расставив локти,  подавшись  всем  корпусом  вперед,
растерянно оглядываясь, как бы не упасть в лужу, заливалась смехом.
   Дойдя до своего сада, г-жа Бовари толкнула калитку, взбежала на крыльцо
и скрылась за дверью.
   Леон вернулся в контору. Патрона не было. Леон окинул взглядом папки  с
делами, очинил перо, взял шляпу и ушел.
   Он взобрался на вершину Аргейльского холма и, очутившись на  выгоне,  у
опушки леса, лег в тени елей и стал смотреть из-под руки на небо.
   - Какая тоска! - говорил он себе. - Какая тоска!
   Ему опостылела жизнь в этом захолустье, где единственным его приятелем,
за неимением других, был Оме, а  наставником  -  г-н  Гильомен.  Нотариус,
вечно занятый делами, носил очки  с  золотыми  дужками  и  белый  галстук,
оттенявший его рыжие бакенбарды, и ничего не понимал  в  сложных  душевных
переживаниях, однако вначале произвел  на  помощника  сильное  впечатление
своею чопорною английскою складкой. Что же касается аптекарши, то это была
лучшая жена во всей Нормандии; кроткая,  как  овечка,  она  обожала  своих
детей, отца, мать, всю свою родню, близко принимала к сердцу  чужие  беды,
хозяйство вела спустя рукава и ненавидела корсеты. Но  она  была  до  того
неповоротлива,  до  того  скучна,  до  того  бесцветна,  такая  это   была
неинтересная собеседница, что хотя ей минуло всего лишь тридцать  лет,  "а
Леону - двадцать, хотя их спальни были дверь в дверь и  разговаривали  они
друг с другом ежедневно, он никогда не думал о  ней  как  о  женщине,  все
признаки ее пола заключались для него только в одежде.
   Кто же еще? Бине, лавочники, кабатчики, священник и, наконец, мэр,  г-н
Тюваш, и два его сына; все это были скопидомы, нелюдимы,  тугодумы,  землю
они обрабатывали своими руками, пьянствовали только  у  себя  дома,  а  на
людях эти отвратительные ханжи прикидывались святыми.
   И на фоне всех этих пошлых  лиц  отчетливо  вырисовывался  облик  Эммы,
такой своеобразный и все же такой далекий; он чувствовал, что между ним  и
ею лежит пропасть.
   На первых порах он часто наведывался к ней вместе с фармацевтом.  Шарль
особого радушия не проявлял, и Леон не знал, как себя держать:  он  боялся
показаться навязчивым и вместе с тем стремился к близости, которая ему  же
самому представлялась чем-то почти несбыточным.



4

   Как только настали холода, Эмма перебралась из своей спальни в длинную,
с низким потолком, залу, где на камине подле зеркала раскинул  свои  ветви
коралловый полип. Из окна, у которого она обычно сидела в кресле, ей  были
видны шедшие по тротуару обыватели.
   Два раза в день из конторы в "Золотой лев" проходил Леон. Шаги его  она
узнавала задолго до того,  как  он  появлялся;  она  подавалась  вперед  и
слушала;  молодой  человек,  одетый  всегда  одинаково,  не  оборачиваясь,
мелькал  за  занавеской.  Но  когда  она  здесь  сумерничала,   оперевшись
подбородком на левую ладонь и уронив на колени начатое вышиванье, ее часто
заставляла вздрагивать эта  вдруг  промелькнувшая  тень.  Она  вставала  и
приказывала накрывать на стол.
   Во время обеда  приходил  г-н  Оме.  Держа  феску  в  руке,  он  ступал
неслышно, чтобы никого не побеспокоить, и всегда говорил  одно  и  то  же:
"Мир дому сему!" Потом садился  за  стол  на  свое  обычное  место,  между
супругами, и спрашивал лекаря, как его больные, а тот  советовался  с  ним
относительно гонораров. Говорили о том, "что пишут  в  газетах".  К  этому
времени Оме успевал выучить газету почти наизусть и пересказывал ее теперь
слово в слово, вместе с комментариями журналистов,  не  опуская  ни  одной
скандальной истории, где бы она ни случилась: во Франции или за  границей.
Исчерпав и эту  тему,  он  всякий  раз  делал  свои  замечания  по  по