ся  вверх.
Сквозь лазейки в изгородях видно было, как возле "хибарок" роются в навозе
свиньи, а привязанные коровы трутся рогами о деревья. Эмма и Леон медленно
шли рядом, она опиралась на его руку, а  он  приноравливался  к  ее  шагу.
Перед ними в знойном воздухе кружилась, жужжа, мошкара.
   Лачугу кормилицы затенял старый орешник - по этой примете они и  узнали
ее. Лачужка была низенькая,  крытая  коричневой  черепицей;  под  слуховым
окном висела связка лука. Вязанки хвороста, прислоненные стоймя к терновой
изгороди, тянулись вокруг грядки латука и маленьких  клумбочек  лаванды  и
душистого горошка, обвивавшего подпорки. По траве растеклась грязная вода,
на изгороди было развешано разное старье, чулки, красная  ситцевая  кофта,
большая, грубого полотна, простыня. На  стук  калитки  вышла  кормилица  с
грудным  ребенком,  на  руке.  Другой  рукой  она  вела  жалкого,   хилого
золотушного малыша, сына  руанского  шапочника,  которого  родители,  люди
занятые, отправили подышать деревенским воздухом.
   - Пожалуйте, - сказала она, ваша малютка спит.
   В единственной комнате  у  задней  стены  стояла  широкая  кровать  без
полога, а под разбитым окном, заклеенным синей бумагой, - квашня.  В  углу
за дверью, под  умывальником,  были  выстроены  в  ряд  башмаки,  подбитые
блестящими гвоздями, и тут же стояла бутылка с маслом, из которой  торчало
перышко; на пыльном камине среди  ружейных  кремней,  огарков  и  обрывков
трута валялся "Матвей Лансберг" (*30). Наконец, последнее украшение  этого
жилища составляла прибитая к  стене  шестью  сапожными  гвоздями  трубящая
Слава, вырезанная, вероятно, из какой-нибудь парфюмерной рекламы.
   Девочка Эммы спала в стоявшей  прямо  на  полу  люльке,  сплетенной  из
ракитовых прутьев. Эмма взяла ее на руки вместе с одеялом и, баюкая, стала
напевать.
   Леон прохаживался по комнате; ему как-то дико было видеть эту  красивую
женщину в нарядном платье среди  такой  нищеты.  Г-жа  Бовари  покраснела;
решив, что смотреть на нее  сейчас  неделикатно,  он  отвернулся.  Девочка
срыгнула ей на воротничок, и она положила ее опять в колыбельку. Кормилица
поспешила успокоить мать, что пятна не  останется,  и  бросилась  вытирать
воротничок.
   - Меня она еще и не так отделывает,  -  говорила  кормилица,  -  только
успевай обмывать ее! Будьте настолько  любезны,  скажите  лавочнику  Камю,
чтоб он мне мыльца отпускал, когда понадобится! Так и вам будет удобней  -
я уж вас не побеспокою.
   - Хорошо, хорошо! - сказала Эмма. - До свидания, тетушка Роле!
   И, вытерев об порог ноги, вышла во двор.
   Жена столяра пошла ее проводить и  до  самой  калитки  все  охала,  как
трудно ей вставать по ночам.
   - Иной раз до того умаюсь - сижу на стуле и клюю носом. Дали бы вы  мне
хоть фунтик молотого кофе - мне бы на месяц хватило,  я  бы  его  утром  с
молоком пила.
   Госпоже  Бовари  пришлось  долго  слушать,   как   та   рассыпается   в
благодарностях; наконец она с  ней  распростилась,  но  не  успела  пройти
немного вперед по тропинке,  как  стук  деревянных  башмаков  заставил  ее
оглянуться: это была кормилица!
   - Что еще?
   Жена столяра отвела Эмму в сторону, под сень вяза, и заговорила о своем
муже, о том, что  его  заработка  и  тех  шести  франков  в  год,  которые
капитан...
   - Говорите короче, - сказала Эмма.
   - Так вот, - продолжала кормилица, испуская вздох после каждого  слова,
- что, если ему станет завидно смотреть, как я пью кофе? Сами знаете,  эти
мужчины...
   - Да ведь у вас будет кофе, - подтвердила Эмма, - я же  вам  обещала!..
Вы мне надоели!
   - Ах, милая барыня, у него от ран такие сильные спазмы бывают в  груди!
Он говорит, что даже от сидра слабеет.
   - Тетушка Роле, не тяните!
   - Ну да уж что там, - с поклоном продолжала кормилица,  -  вы  уж  меня
извините за мою назойливость... - Она еще раз поклонилась. - Будьте  такая
добренькая, - она умоляющим взглядом смотрела  на  Эмму,  -  графинчик  бы
водочки, - наконец выговорила она, - я бы вашей доченьке ножки  растирала,
а они у нее нежные-пренежные, как все равно атлас!
   Отделавшись от кормилицы, Эмма опять взяла под  руку  Леона.  Некоторое
время она шла быстро, потом замедлила шаг, и  взгляд  ее  уперся  в  плечо
молодого человека и в черный бархатный воротник его сюртука.  На  воротник
падали гладкие, тщательно расчесанные темно-русые волосы.  Эмма  заметила,
что таких длинных ногтей, как у Леона, нет ни у кого во всем Ионвиле. Уход
за ними составлял для помощника нотариуса предмет неустанных забот; с этой
целью он держал в своем письменном столе особый ножичек.
   В Ионвиль они  возвращались  вдоль  реки.  В  жаркую  погоду  прибрежье
расширялось, стены, которыми были обнесены  сады,  обнажались,  до  самого
основания, от садов к воде вели небольшие лесенки. Река, быстрая и на  вид
холодная, текла бесшумно. В ясных ее  водах  по  воле  течения  склонялись
одновременно высокие тонкие травы, напоминая взъерошенные  зеленые  кудри.
На верхушках камышей и листьях кувшинок  кое-где  сидели  или  ползали  на
крошечных  лапках  насекомые.  Солнечный  луч  пронизывал   синие   брызги
набегавших одна на другую и разбивавшихся волн. В  воде  отражалась  серая
кора старых ив с подрезанными ветвями; на том берегу, куда ни  кинь  взор,
стлались пустынные луга. На фермах в эту пору обедали; молодая  женщина  и
ее спутник слышали только свои мерные шаги по  тропинке,  слова,  которыми
о