ь, вечно сдерживает какая-нибудь условность.
   Эмма родила в воскресенье, около шеста, часов, на утренней заре.
   - Девочка! - сказал Шарль.
   Роженица отвернулась и потеряла сознание.
   Почти тотчас же прибежала и расцеловала ее г-жа Оме,  вслед  за  ней  -
тетушка Лефрансуа, хозяйка  "Золотого  льва".  Фармацевт  из  деликатности
ограничился тем, что, приотворив дверь, поздравил ее пока  наскоро.  Затем
попросил показать ребенка и нашел, что девочка хорошо сложена.
   Когда Эмма начала поправляться, она усиленно занялась выбором имени для
дочки. Сначала она перебрала все женские имена с итальянскими окончаниями:
Клара, Луиза, Аманда,  Атала;  ей  нравилась  Гальсуинда,  но  особенно  -
Изольда и Леокадия. Шарлю хотелось назвать дочку в честь матери,  но  Эмма
не  соглашалась.  Перечли  календарь  с  первой  до  последней   страницы,
советовались с посторонними.
   - Недавно я беседовал с Леоном, - сообщил фармацевт, -  он  удивляется,
почему вы не дадите своей девочке имя Магдалины, - оно  теперь  в  большой
моде.
   Но старуха Бовари, услышав имя грешницы, решительно воспротивилась. Сам
г-н Оме предпочитал имена, напоминавшие о каком-нибудь  великом  человеке,
славном подвиге или же благородной идее. Так, Наполеон представлял  в  его
семействе славу,  Франклин  -  свободу;  Ирма  знаменовала,  должно  быть,
уступку романтизму, Аталия же являла собою дань  непревзойденному  шедевру
французской сцены (*27). Заметим кстати, что философские взгляды г-на  Оме
мирно уживались с его художественными вкусами, мыслитель не подавлял в нем
человека с  тонкими  чувствами;  он  умел  разграничивать,  умел  отличить
пламенное воображение от фанатизма. В Аталии, например, он  осуждал  идеи,
но упивался слогом, порицал замысел, но рукоплескал частностям, возмущался
поведением  действующих  лиц,  но  их  речи  зажигали   его.   Перечитывая
знаменитые места, он приходил в восторг, но при мысли о том, что это  вода
на мельницу мракобесов, впадал в отчаяние и, раздираемый  противоположными
чувствами, готов был собственноручно увенчать Расина лаврами и  тут  же  с
пеной у рта начать с ним спорить.
   Наконец Эмма вспомнила, что в Вобьесарском замке  маркиза  назвала  при
ней одну молодую женщину Бертой; на этом она и  остановилась,  а  так  как
папаша Руо не мог приехать,  то  в  крестные  отцы  пригласили  г-на  Оме.
Крестница получила на зубок от всех  его  товаров  понемножку,  а  именно:
шесть пакетиков ююбы, целую склянку ракаута, три коробочки алтейной  пасты
и сверх того шесть трубочек леденцов, завалявшихся у него в  шкафу.  После
совершения обряда был устроен торжественный обед; на нем  присутствовал  и
священник; языки у всех развязались. За  ликером  г-н  Оме  затянул  "Бога
честных людей" (*28). Леон спел баркаролу, старуха Бовари, крестная  мать,
спела романс времен Империи. В конце концов старик Бовари  велел  принести
ребенка и принялся крестить его, поливая  ему  на  головку  шампанское  из
стакана. Аббат Бурнизьен выразил свое возмущение этим издевательством  над
первым из таинств. Старик Бовари ответил  ему  цитатой  из  "Войны  богов"
(*29). Священник собрался уходить, дамы начали просить его  остаться,  Оме
взял на себя роль миротворца, и священник, сев на свое место, как ни в чем
не бывало поднес ко рту недопитую чашку кофе.
   Старик Бовари прогостил  в  Ионвиле  с  месяц,  и  обыватели  не  могли
надивиться его великолепной, военного образца, обшитой серебряным  галуном
фуражке, в которой он выходил по утрам на площадь выкурить трубку. Он  был
не дурак выпить и  теперь  часто  посылал  служанку  в  "Золотой  лев"  за
бутылкой, которую там записывали на счет сына; на свои носовые  платки  он
извел весь невесткин одеколон.
   Но невестку его общество не раздражало. Он много видел на  своем  веку,
рассказывал ей о Берлине, о Вене, о Страсбурге, о своей службе в армии,  о
своих любовницах, о пирушках, которые он устраивал, а кроме  того,  он  за
ней ухаживал и даже иногда, на лестнице или в саду,  обнимал  за  талию  и
кричал:
   - Берегись, Шарль!
   В конце концов старуха Бовари, испугавшись за счастье сына, боясь,  как
бы ее супруг не оказал вредного влияния на нравственность молодой женщины,
поспешила увезти его домой, Возможно, что ею руководили и более  серьезные
опасения. Для г-на Бовари не было ничего святого.
   Однажды у  Эммы  явилась  острая  потребность  повидать  свою  девочку,
которую отдали, кормить жене столяра, и  она,  не  заглянув  в  календарь,
прошли или не прошли положенные шесть недель, отправилась к  Роле,  жившим
на окраине, под горой, между лугами и большаком.
   Был полдень; ставни всюду  были  закрыты,  аспидные  крыши  блестели  в
резком свете синего неба, их гребни точно  искрились.  Дул  жаркий  ветер.
Эмма шла с трудом; ей больно было наступать на  камни;  она  подумала,  не
вернуться ли ей, не зайти ли куда-нибудь посидеть.
   В эту минуту из соседнего дома вышел Леон с кипой бумаг под мышкой.  Он
поклонился ей и стал в тени возле лавки Лере, под ее серым навесом.
   Госпожа Бовари сказала, что вышла навестить ребенка, но уже утомилась.
   - Если... - начал было Леон, но тут же осекся.
   - Вы куда-нибудь по делу? - спросила она.
   И, узнав, что нет, попросила проводить ее. К вечеру это стало  известно
всему Ионвилю, и жена  мэра,  г-жа  Тюваш,  сказала  в  присутствии  своей
служанки, что "госпожа Бовари себя компрометирует".
   Чтобы попасть к кормилице, надо было, пройдя улицу до  конца,  свернуть
налево, по направлению к кладбищу, и идти между  двумя  рядами  домишек  и
двориков, по тропинке, обсаженной кустами бирючины. Бирючина цвела;  цвели
и вероника, и шиповник, и крапива, и  гибкая  ежевика,  тянувша