над религиозными процессиями. Но смирному  от  природы  мальчику
все это не прививалось. Мать таскала его за собой  всюду,  вырезывала  ему
картинки,  рассказывала   сказки,   произносила   нескончаемые   монологи,
исполненные горестного веселья и многоречивой нежности. Устав от душевного
одиночества, она сосредоточила на сыне все свое неутоленное,  обманувшееся
честолюбие.  Она  мечтала  о  том,  как  он   займет   видное   положение,
представляла себе, как он, уже взрослый,  красивый,  умный,  поступает  на
службу в ведомство путей сообщения или же в суд. Она выучила  его  читать,
более того - выучила петь два-три романса  под  аккомпанемент  старенького
фортепьяно. Но  г-н  Бовари  не  придавал  большого  значения  умственному
развитию. "Все это зря!" - говорил он. Разве они в состоянии отдать сына в
казенную школу, купить ему должность  или  торговое  дело?  "Не  в  ученье
счастье,  -  кто  победовей,  тот  всегда  в  люди  выйдет".  Г-жа  Бовари
закусывала губу, а мальчуган между тем носился по деревне.
   Во время пахоты он сгонял с  поля  ворон,  кидая  в  них  комья  земли.
Собирал по оврагам ежевику, с хворостиной в руке  пас  индюшек,  разгребал
сено, бегал до лесу;  когда  шел  дождь,  играл  на  церковной  паперти  в
"классы",  а  по  большим  праздникам,  вымолив  у   пономаря   разрешение
позвонить, повисал всем телом на толстой  веревке  и  чувствовал,  что  он
куда-то летит вместе с ней.
   Так, словно молодой дубок, рос этот мальчик. Руки у него стали сильные,
щеки покрылись живым румянцем.
   Когда ему исполнилось двенадцать лет, мать решительно заявила, что  его
пора учить. Заниматься с ним  попросили  священника.  Но  польза  от  этих
занятий оказалась невелика, - на уроки отводилось слишком мало времени,  к
тому же они постоянно срывались. Священник  занимался  с  ним  в  ризнице,
стоя, наспех, урывками, между крестинами и похоронами,  или,  если  только
его не звали на требы, посылал за учеником после вечерни. Он уводил его  к
себе в комнату, там они оба усаживались  за  стол;  вокруг  свечки  вилась
мошкара и ночные бабочки. В комнате было жарко, мальчик дремал, а  немного
погодя и старик, сложив руки на животе и открыв рот, начинал  похрапывать.
Возвращаясь иной раз со святыми дарами  от  больного  и  видя,  что  Шарль
проказничает в поле,  он  подзывал  его,  с  четверть  часа  отчитывал  и,
пользуясь случаем, заставлял где-нибудь под деревом  спрягать  глагол.  Их
прерывал дождь  или  знакомый  прохожий.  Впрочем,  священник  всегда  был
доволен своим учеником и даже говорил, что у "юноши" прекрасная память.
   Ограничиться этим Шарлю не подобало. Г-жа Бовари настояла на своем. Г-н
Бовари устыдился, а вернее всего разговоры  об  этом  ему  просто-напросто
надоели, но только он сдался без боя, и родители решили ждать лишь до  той
поры, когда мальчуган примет первое причастие, то есть еще один год.
   Прошло полгода, а в следующем году  Шарля  наконец  отдали  в  руанский
коллеж, - в конце октября, в разгар ярмарки, приурочиваемой ко дню  памяти
святого Романа, его отвез туда сам г-н Бовари.
   Теперь уже никто из нас не мог  бы  припомнить  какую-нибудь  черту  из
жизни Шарля. Это была натура уравновешенная:  на  переменах  он  играл,  в
положенные часы готовил уроки, в классе слушал, в дортуаре хорошо спал,  в
столовой хорошо ел. Опекал его оптовый торговец скобяным товаром  с  улицы
Гантри - раз в месяц, по воскресеньям, когда его лавка бывала уже заперта,
он брал Шарля из училища и посылал пройтись по  набережной,  поглядеть  на
корабли, а в семь часов, как раз к ужину, приводил обратно.  По  четвергам
после уроков Шарль  писал  матери  красными  чернилами  длинные  письма  и
запечатывал их тремя облатками, затем просматривал свои записи по  истории
или читал растрепанный том Анахарсиса  (*3),  валявшийся  в  комнате,  где
готовились уроки. На прогулках он беседовал  со  школьным  сторожем,  тоже
бывшим деревенским жителем.
   Благодаря своей старательности он учился не хуже других, а  как-то  раз
даже получил за ответ по естественной  истории  высшую  отметку.  В  нашем
коллеже он пробыл всего три года, а затем родители его взяли - они  хотели
сделать из него лекаря и были уверены, что  к  экзамену  на  бакалавра  он
сумеет приготовиться самостоятельно.
   Мать нашла ему комнату на улице О-де-Робек, на пятом этаже, у знакомого
красильщика. Она уговорилась с  красильщиком  насчет  пансиона,  раздобыла
мебель - стол и два стула, выписала  из  дому  старую,  вишневого  дерева,
кровать, а чтобы ее бедный мальчик не замерз, купила еще чугунную  печурку
и дров. Через неделю, после бесконечных наставлений и просьб к сыну  вести
себя хорошо, особенно теперь, когда смотреть  за  ним  будет  некому,  она
уехала домой.
   Ознакомившись с программой занятий, Шарль оторопел: курс анатомии, курс
патологии,  курс  физиологии,  курс  фармацевтики,  курс  химии,  да   еще
ботаники, да еще клиники, да еще терапия, сверх того -  гигиена  и  основы
медицины, - смысл всех этих слов был ему неясен,  все  они  представлялись
вратами в некое святилище, где царил ужасающий мрак.
   Он ничего не понимал; он слушал внимательно, но сути  не  улавливал.  И
все же он занимался, завел себе тетради в  переплетах,  аккуратно  посещал
лекции, не пропускал  ни  одного  занятия  в  клинике.  Он  исполнял  свои
несложные  повседневные  обязанности,  точно  лошадь,  которая   ходит   с
завязанными глазами по кругу, сама не зная - зачем.
   Чтобы избавить его от лишних расходов, мать каждую неделю посылала  ему
с почтовой каретой кусок  жареной  телятины,  и  это  был  его  неизменный
завтрак, который он съедал по возвращении из больницы,  топоча  ногами  от
холода. А после завтрака - бегом  на  лекции,  в  анатомический  театр,  в
больницу для х