оников, оттуда через весь город опять к себе  на  квартиру.
Вечером, после несытного обеда у хозяина, он шел  в  свою  комнату,  снова
садился заниматься - поближе  к  раскаленной  докрасна  печке,  и  от  его
отсыревшей одежды шел пар.
   В хорошие летние вечера, в час, когда еще не  остывшие  улицы  пустеют,
когда служанки играют у ворот в волан, он открывал окно и облокачивался на
подоконник. Под ним, между мостами, между решетчатыми оградами набережных,
текла превращавшая эту часть Руана в  маленькую  неприглядную  Венецию  то
желтая, то лиловая, то голубая река. Рабочие, сидя на  корточках,  мыли  в
ней руки. На жердях, торчавших из слуховых  окон,  сушились  мотки  пряжи.
Напротив,  над  крышами,  раскинулось  безбрежное  чистое  небо,   залитое
багрянцем заката. То-то славно сейчас, наверное, за городом! Как прохладно
в буковой роще! И Шарль раздувал ноздри, чтобы втянуть в себя родной запах
деревни, но запах не долетал.
   Он похудел,  вытянулся,  в  глазах  у  него  появился  оттенок  грусти,
благодаря которому его лицо стало почти интересным.
   Мало-помалу он начал распускаться, отступать от  намеченного  плана,  и
вышло это как-то само собой. Однажды он не явился  в  клинику,  на  другой
день пропустил лекцию, а затем, войдя во вкус безделья, и  вовсе  перестал
ходить на занятия.
   Он сделался завсегдатаем кабачков, пристрастился к домино.  Просиживать
все вечера в грязном заведении, стучать по мраморному столику костяшками с
черными очками - это казалось ему  высшим  проявлением  самостоятельности,
поднимавшим его в собственных глазах.  Он  словно  вступал  в  новый  мир,
впервые притрагивался к запретным удовольствиям. Берясь при входе за ручку
двери, он испытывал нечто вроде чувственного наслаждения. Многое из  того,
что прежде он  подавлял  в  себе,  теперь  развернулось.  Он  распевал  на
дружеских пирушках песенки,  которые  знал  назубок,  восхищался  Беранже,
научился приготовлять пунш и познал наконец любовь.
   Благодаря  такой  блестящей  подготовке  он  с  треском  провалился  на
экзаменах и звания лекаря не получил. А дома его ждали в  тот  же  день  к
вечеру, собирались отметить это радостное событие в его жизни!
   Домой он пошел пешком и, остановившись  у  въезда  в  село,  послал  за
матерью и все  ей  рассказал.  Она  простила  его,  объяснила  его  провал
несправедливостью экзаменаторов, обещала все  устроить,  и  Шарль  немного
повеселел. Г-н Бовари узнал правду только через пять лет. К этому  времени
она уже устарела, и г-н Бовари примирился с нею, да он, впрочем, и  раньше
не допускал мысли, что его отпрыск - болван.
   Итак, Шарль снова  взялся  за  дело,  уже  ничем  не  отвлекаясь,  стал
готовиться к экзамену и  все,  что  требовалось  по  программе,  затвердил
наизусть. Отметку он получил довольно приличную. Какой счастливый день для
матери! Дома по этому случаю был устроен пир.
   Да, но где бы ему применить свои познания? В Тосте. Там был только один
врач, и притом уже старый. Г-жа Бовари давно ждала его смерти, и не  успел
бедный старик отправиться на тот свет, как Шарль в качестве его  преемника
поселился напротив его дома.
   Но воспитать сына, сделать из него врача, подыскать для  него  место  в
Тосте - это еще не все, его надо женить. И г-жа Бовари нашла ему невесту -
вдову дьеппского судебного исполнителя, женщину сорока пяти лет,  но  зато
имевшую тысячу двести ливров годового дохода.
   Госпожа Дюбюк была некрасива,  суха,  как  жердь,  прыщей  на  ее  лице
выступало столько, сколько весной набухает почек, и тем не менее женихи  у
нее не переводились.  Чтобы  добиться  своего,  г-же  Бовари  пришлось  их
устранить, и действовала она так  ловко,  что  ей  даже  удалось  перебить
дорогу одному колбаснику, за которого стояло местное духовенство.
   Шарль рассчитывал, что брак поправит его дела, он воображал, что  будет
чувствовать себя свободнее, сможет располагать и  самим  собою,  и  своими
средствами. Но супруга забрала над ним силу: она наказывала  ему  говорить
при посторонних то-то и не говорить того-то, он должен  был  поститься  по
пятницам, одеваться по ее вкусу и допекать  пациентов,  которые  долго  не
платили. Она распечатывала его письма, следила  за  каждым  его  шагом  и,
когда он принимал у себя в кабинете женщин, подслушивала за дверью.
   По утрам она не могла обойтись  без  шоколаду;  она  требовала  к  себе
постоянного внимания. Вечно жаловалась то на нервы, то на боль в груди, то
на дурное расположение духа. Шум шагов ее раздражал; стоило от нее уйти  -
и она изнывала в  одиночестве;  стоило  к  ней  вернуться  -  ну  конечно,
вернулся посмотреть, как она умирает. Вечером, когда Шарль приходил домой,
она выпрастывала из-под одеяла свои длинные худые руки, обвивала их вокруг
его шеи, усаживала его к себе на кровать и принималась изливать  ему  свою
душевную муку: он ее забыл, он любит другую! Недаром ей предсказывали, что
она будет несчастна. Кончалось дело тем,  что  она  просила  какого-нибудь
сиропа для поправления здоровья и немножко больше любви.



2

   Как-то  ночью,  часов  около  одиннадцати,  их  разбудил  топот   коня,
остановившегося у самого крыльца. Служанка отворила  на  чердаке  слуховое
окошко и начала переговариваться с человеком, который находился внизу,  на
улице. Он приехал за доктором - он привез ему письмо.  Настази,  дрожа  от
холода, спустилась