л расти  crescendo,  со  звонкими
выкриками  (класс  грохотал,  гоготал,   топотал,   повторял:   Шарбовари!
Шарбовари!), а затем распался на отдельные голоса, но  долго  еще  не  мог
утихнуть и время от времени пробегал по рядам парт, на которых  непогасшею
шутихой то там, то здесь вспыхивал приглушенный смех.
   Под градом окриков порядок мало-помалу восстановился, учитель, заставив
новичка продиктовать, произнести по складам, а  потом  еще  раз  прочитать
свое имя и фамилию, в конце концов разобрал слова "Шарль Бовари"  и  велел
бедняге сесть за парту "лентяев", у  самой  кафедры.  Новичок  шагнул,  но
сейчас же остановился в нерешимости.
   - Что вы ищете? - спросил учитель.
   - Мою фур... - беспокойно оглядываясь, робко заговорил новичок.
   - Пятьсот строк всему классу!
   Это грозное восклицание, подобно Quos ego (*2)  [Вот  я  вас!  (лат.)],
укротило вновь поднявшуюся бурю.
   - Перестанете вы или нет? - еще раз прикрикнул разгневанный учитель  и,
вынув из-под шапочки носовой платок, отер со лба пот.  -  А  вы,  новичок,
двадцать раз проспрягаете мне в тетради ridiculus sum [я смешон (лат.)]. -
Несколько смягчившись, он прибавил: - Да найдется ваша фуражка!  Никто  ее
не украл.
   Наконец все успокоились. Головы склонились над тетрадями, и  оставшиеся
два часа новичок вел себя примерно, хотя время от времени прямо в лицо ему
попадали метко пущенные с кончика пера шарики жеваной бумаги.  Он  вытирал
лицо рукой, но позы не менял и даже не поднимал глаз.
   Вечером, перед тем  как  готовить  уроки,  он  разложил  свои  школьные
принадлежности, тщательно разлиновал бумагу. Мы видели, как  добросовестно
он занимался, поминутно заглядывая  в  словарь,  стараясь  изо  всех  сил.
Грамматику он знал недурно, но фразы у него получались неуклюжие, так  что
в старший класс его, видимо, перевели только за прилежание. Родители, люди
расчетливые, не спешили отдавать его в школу, и  основы  латинского  языка
ему преподал сельский священник.
   У  его  отца,  г-на  Шарля-Дени-Бартоломе  Бовари,  отставного  ротного
фельдшера, в 1812 году вышла некрасивая история,  связанная  с  рекрутским
набором, и  ему  пришлось  уйти  со  службы,  но  благодаря  своим  личным
качествам он  сумел  прихватить  мимоходом  приданое  в  шестьдесят  тысяч
франков, которое  владелец  шляпного  магазина  давал  за  своей  дочерью,
прельстившейся наружностью фельдшера.  Красавчик,  говорун,  умевший  лихо
бряцать шпорами, носивший усы с подусниками, унизывавший пальцы перстнями,
любивший рядиться во все яркое, он производил впечатление бравого  молодца
и  держался  с  коммивояжерской  бойкостью.  Женившись,  он  года  два-три
проживал приданое  -  плотно  обедал,  поздно  вставал,  курил  фарфоровые
чубуки, каждый вечер бывал в театрах и  часто  заглядывал  в  кафе.  Тесть
оставил после себя немного; с досады г-н Бовари завел  было  фабрику,  но,
прогорев, удалился в деревню, чтобы поправить свои дела. Однако в сельском
хозяйстве он смыслил не больше, чем в ситцах,  на  лошадях  своих  катался
верхом, вместо того чтобы на них  пахать,  сидр  тянул  целыми  бутылками,
вместо того  чтобы  продавать  его  бочками,  лучшую  живность  со  своего
птичьего двора съедал сам, охотничьи сапоги смазывал салом своих свиней  -
и вскоре пришел к заключению, что всякого рода хозяйственные затеи следует
бросить.
   За двести франков в год он  снял  в  одном  селении,  расположенном  на
границе Ко и Пикардии, нечто среднее между фермой и помещичьей усадьбой и,
удрученный,  преисполненный  поздних  сожалений,  ропща  на  бога  и  всем
решительно завидуя, разочаровавшись, по его словам, в людях,  сорока  пяти
лет от роду уже решил затвориться и почить от дел.
   Когда-то давно жена была от  него  без  ума.  Она  любила  его  рабской
любовью и этим только отталкивала его  от  себя.  Смолоду  жизнерадостная,
общительная,  привязчивая,  к  старости  она,  подобно  выдохшемуся  вину,
которое  превращается   в   уксус,   сделалась   неуживчивой,   сварливой,
раздражительной. Первое время она, не  показывая  виду,  жестоко  страдала
оттого, что муж  гонялся  за  всеми  деревенскими  девками,  оттого,  что,
побывав во всех злачных местах, он являлся домой поздно, разморенный, и от
него пахло вином. Потом в ней  проснулось  самолюбие.  Она  ушла  в  себя,
погребла свою злобу под плитой безмолвного стоицизма - и такою  оставалась
уже до самой смерти. У нее всегда было столько  беготни,  столько  хлопот!
Она ходила к адвокатам,  к  председателю  суда,  помнила  сроки  векселей,
добивалась отсрочки, а  дома  гладила,  шила,  стирала,  присматривала  за
работниками, платила по счетам, меж тем как ее беспечный супруг, скованный
брюзгливым полусном, от которого он возвращался к действительности  только
для того, чтобы сказать жене какую-нибудь колкость, покуривал у  камина  и
сплевывал в золу.
   Когда у них родился ребенок, его пришлось отдать кормилице. Потом, взяв
мальчугана домой, они принялись портить его, как портят наследного принца.
Мать закармливала его сладким; отец позволял ему бегать  босиком  и  даже,
строя  из  себя  философа,  утверждал,  что  мальчик,  подобно   детенышам
животных, вполне мог бы ходить и совсем голым.  В  противовес  материнским
устремлениям он создал себе идеал мужественного детства  и  соответственно
этому  идеалу  старался  развивать  сына,  считая,  что  только   суровым,
спартанским воспитанием можно укрепить  его  здоровье.  Он  заставлял  его
спать в нетопленном помещении,  учил  пить  большими  глотками  ром,  учил
глумиться