ням,
ресницы точно посыпаны белой  пылью,  а  глаза  подернула  мутная  пленка,
похожая на тонкую паутину. Между грудью и коленями одеяло провисло,  а  от
колен поднималось к ступням. И показалось Шарлю, что Эмму  давит  какая-то
страшная тяжесть, какой-то непомерный груз.
   На церковных часах пробило два. Под горою во мраке шумела  река.  Время
от времени громко сморкался Бурнизьен, да Оме скрипел по бумаге пером.
   - Послушайте, друг мой, подите к себе, - сказал он Шарлю. - Это зрелище
для вас невыносимо.
   Тотчас по уходе Шарля спор между фармацевтом и священником возгорелся с
новой силой.
   - Прочтите Вольтера! - твердил  один.  -  Прочтите  Гольбаха!  Прочтите
"Энциклопедию"!
   - Прочтите "Письма португальских евреев"! - стоял на  своем  другой.  -
Прочтите "Сущность  христианства"  бывшего  судейского  чиновника  Никола!
(*51)
   Оба разгорячились, раскраснелись, говорили одновременно, не слушая друг
друга. Бурнизьена возмущала "подобная дерзость";  Оме  удивляла  "подобная
тупость". Еще минута - и они бы повздорили, но тут  опять  пришел  Бовари.
Какая-то колдовская сила влекла его сюда,  он  то  и  дело  поднимался  по
лестнице.
   Чтобы лучше видеть покойницу, он становился  напротив  и  погружался  в
созерцание, до того глубокое, что скорби в эти минуты не чувствовал.
   Он припоминал рассказы  о  каталепсии,  о  чудесах  магнетизма,  и  ему
казалось, что если захотеть всем существом своим, то, быть может,  удастся
ее воскресить. Один раз он даже наклонился над  ней  и  шепотом  окликнул:
"Эмма!  Эмма!"  Но  от  его  сильного  дыхания   только   огоньки   свечей
заколебались на столе.
   Рано утром приехала г-жа Бовари-мать. Шарль обнял ее и  опять  горькими
слезами заплакал. Она, как и фармацевт, попыталась обратить  его  внимание
на то, что похороны будут стоить слишком  дорого.  Шарля  это  взорвало  -
старуха живо осеклась и даже вызвалась сейчас же поехать в город и  купить
все, что нужно.
   Шарль до вечера пробыл один; Берту увели к г-же  Оме;  Фелисите  сидела
наверху с тетушкой Лефрансуа.
   Вечером Шарль принимал посетителей. Он вставал, молча пожимал  руку,  и
визитер подсаживался к другим, образовавшим широкий полукруг подле камина.
Опустив голову и заложив нога на ногу, ионвильцы пошевеливали носками и по
временам шумно  вздыхали.  Им  было  смертельно  скучно,  и  все-таки  они
старались пересидеть друг друга.
   В девять часов пришел Оме (эти два дня он без устали сновал по площади)
и принес камфары, росного ладана и ароматических трав.  Еще  он  прихватил
банку с хлором  для  уничтожения  миазмов.  В  это  время  служанка,  г-жа
Лефрансуа и старуха Бовари кончали убирать Эмму  -  они  опустили  длинную
негнущуюся вуаль, и она закрыла ее всю, до атласных туфелек.
   - Бедная моя барыня! Бедная моя барыня! - причитала Фелисите.
   -  Поглядите,  какая  она  еще   славненькая!   -   вздыхая,   говорила
трактирщица. - Так и кажется, что вот сейчас встанет.
   Все три женщины склонились над ней, чтобы надеть венок.
   Для этого пришлось слегка приподнять голову, и тут изо рта у  покойницы
хлынула, точно рвота, черная жидкость.
   - Ах, боже мой,  платье!  Осторожней!  -  крикнула  г-жа  Лефрансуа.  -
Помогите же нам! - обратилась она к фармацевту. - Вы что, боитесь?
   - Боюсь? - пожав плечами, переспросил тот.  -  Ну  вот  еще!  Я  такого
навидался в больнице, когда изучал фармацевтику! В анатомическом театре мы
варили пунш! Философа небытие не пугает. Я  уже  много  раз  говорил,  что
собираюсь завещать мой труп клинике,  -  хочу  и  после  смерти  послужить
науке.
   Пришел священник,  осведомился,  как  себя  чувствует  г-н  Бовари,  и,
выслушав ответ аптекаря, заметил:
   - У него, понимаете ли, рана еще слишком свежа.
   Оме на это возразил, что священнику хорошо, мол, так  говорить:  он  не
рискует потерять любимую жену. Отсюда возник спор о безбрачии священников.
   -  Это  противоестественно!  -  утверждал  фармацевт.  -  Из-за   этого
совершались преступления...
   - Да как же, нелегкая побери, - вскричал священник, -  женатый  человек
может, например, сохранить тайну исповеди?
   Оме напал на исповедь. Бурнизьен принял ее под защиту. Он начал  длинно
доказывать, что исповедь  совершает  в  человеке  благодетельный  перелом.
Привел несколько случаев с ворами, которые стали  потом  честными  людьми.
Многие военные, приближаясь к исповедальне, чувствовали,  как  с  их  глаз
с