ряет световые эффекты: яркое  сияние,  каскады
расплавленного золота; радует всякий свет - и тот,  который  льется  широким
потоком, и тот, который подобно рассыпавшимся блесткам цепляется за острия и
верхушки:  и  канделябры  салонов,  и  восковые  свечи  процессии  в   честь
Богоматери, и розовый закат солнца. Вероятно, эта несчастная люстра в театре
давала свет, недостаточный для этой ненасытной жажды блеска; мне показалось,
что я вхожу в царство мрака, который постепенно сгущался, в то время, как  я
грезил о вечной зиме и о полярных ночах. Что касается qvem{ (на  сцене  этой
давалась  комедия),  которая  одна  была  освещена,  то  она  казалась   мне
поразительно маленькой и очень далекой,-  как  бы  в  глубине  перевернутого
стереоскопа. Я не буду утверждать, что я слушал актеров - вы понимаете,  что
это было невозможно; время от времени мысль моя подхватывала обрывки  фразы,
и, подобно  ^искусной  танцовщице,  пользовалась  ею,  как  упругой  доской,
отталкиваясь от нее и бросаясь в область грез.
     Можно было бы предположить, что драма, воспринятая при таких  условиях,
теряет всякий смысл и всякую  логическую  связь;  спешу  разуверить  вас:  я
находил очень тонкий смысл в драме, созданной моим рассеянным  воображением.
Ничто в ней не смущало меня; я походил на того поэта, который, присутствуя в
первый раз на представлении "Эсфири", находил вполне естественным, что  Аман
объясняется царице в любви. Вы, конечно, догадываетесь, что дело шло  о  той
сцене, когда Аман бросается к ногам  Эсфири,  умоляя  ее  простить  ему  его
преступления. Если бы все драмы слушались  таким  образом,  они  значительно
выиграли бы от этого, даже драмы Расина.
     Актеры  казались  мне  совсем  крошечными  и  обведенными   резкими   и
отчетливыми контурами, подобно фигурам Мессоньера. Я не только ясно различал
самые мелкие детали их костюмов, рисунки материй, швы, пуговицы и  т.д.,  но
даже линию парика, белила и  румяна,  и  все  изощрения  грима.  И  все  эти
лилипуты были окутаны каким-то холодным, волшебным сиянием,  подобным  тому,
которое дает очень ясное стекло масляной картине. Когда я вышел, наконец, из
этого вместилища ледяного мрака, когда внутренняя фантасмагория рассеялась и
я пришел в себя, я испытывал такое страшное  утомление,  какого  никогда  не
вызывала во мне даже самая напряженная работа, вызванная необходимостью".
     Действительно,  именно  в   этом   периоде   опьянения   обнаруживается
необыкновенная утонченность, удивительная  острота  всех  чувств.  Обоняние,
зрение, слух, осязание принимают одинаковое участие в  этом  подъеме.  Глаза
созерцают бесконечное. Ухо различает почти  неуловимые  звуки  среди  самого
невероятного шума. И тут-то начинают возникать галлюцинации. Все  окружающие
предметы  -  медленно  и  последовательно  -  принимают  своеобразный   вид,
постепенно теряют прежние формы и принимают новые. Потом  начинаются  разные
иллюзии, ложные восприятия, трансформации идей. Звуки облекаются в краски, в
красках  слышится  музыка.  Мне  могут  заметить,   что   тут   нет   ничего
сверхъестественного, что всякая поэтическая натура - в здоровом и нормальном
состоянии - склонна к таким аналогиям. Но ведь я предупредил читателя, что в
состоянии, сопровождающем опьянение гашишем, нет никаких  сверхъестественных
явлений; вся  суть  в  том,  что  эти  аналогии  приобретают  необыкновенную
яркость: они  проникают  в  нас,  овладевают  нами,  порабощают  мозг  своим
деспотическим характером. Музыкальные ноты становятся  числами,  и  если  вы
одарены некоторыми математическими способностями,  то  мелодия  и  гармония,
сохраняя  свой  страстный,  чувственный  характер,  превращается  в  сложную
математическую операцию, в которой числа вытекают из чисел, и за развитием и
превращениями которой вы следите с удивительной легкостью,  равной  беглости
самого исполнителя.
     Случается иногда, что  личность  исчезает,  и  объективность  -  как  в
пантеистической поэзии -  воспринимается  вами  настолько  ненормально,  что
созерцание окружающих предметов заставляет вас забыть  о  своем  собственном
существовании, и вы сливаетесь с ними. Ваш глаз останавливается на  стройном
дереве, раскачивающемся от ветра: через несколько секунд то, что вызвало  бы
только  сравнение  в  мозгу  поэта,  становится  для  вас  реальностью.   Вы
переносите на дерево ваши страсти, ваши желания или вашу тоску; его стоны  и
раскачивания становятся вашими, и вскоре  вы  превращаетесь  в  это  дерево.
Точно так же птица, парящая в небесной лазури, в первый момент является  как
бы олицетворением вашего желания парить над всем человеческим; но еще момент
- и вы превратились в эту птицу... Вот вы сидите  и  курите.  Ваше  внимание
остановилось  на  синеватых  облаках,   поднимающихся   из   вашей   трубки.
Представление об испарении - медленном,  постепенном,  вечном  -  овладевает
вашим умом, и вы свяжете его с вашими собственными мыслями, с вашей мыслящей
материей.  И  вот,  в  силу  какой-то   странной   перестановки,   какого-то
перемещения или интеллектуального quiproquo вы вдруг  почувствуете,  что  вы
испаряетесь, и вы припишете вашей трубке (в которой вы ощущаете себя  сжатым
и сдавленным, как табак) поразительную способность курить вас.
     К счастью,  эта  особенная  способность  воображения  длится  не  долее
минуты:  проблеск  ясного  сознания  дал  вам  возможность,  при   громадном
напряжении воли, взглянуть на часы. Но вот новый порыв мыслей уносит вас: он
закружит вас еще на минуту в своем безумном вихре, и эта новая минута  будет
для  вас  новой  вечностью.  Ибо  соотношение  между  временем  и  личностью
совершенно нарушено, благодаря количеству и интенсивности ощущений и мыслей.
Можно сказать, что в течение одного часа переживается несколько человеческих
жизней. Не уподобляетесь ли вы фантастическому роману -  не  написанному,  а
осуществленному в действительности? Нет прежнего равновесия  между  органами
чувств и переживаемыми наслаждениями; и это последнее обстоятельство  служит
наиболее существенным доказательством вреда этих опасных экспериментов,  при
которых исчезает свобо