Послушайте  только,  как  они  говорят  обо   всем,
употребляя самые непристойные, самые грубые, самые гнусные выражения! Ведь
только такие и кажутся им настоящими, все остальное  -  игра,  условность,
предрассудки. Рассказывают ли они анекдот, делятся ли друг с другом своими
ощущениями, - всегда у них  грязное,  циничное  слово,  всегда  буквальный
смысл, всегда что-то мертвящее! Они не говорят: "Эта женщина любила меня",
а говорят: "Я обладал этой женщиной". Не говорят: "Я люблю", а говорят: "Я
испытываю желание". Они никогда не говорят: "Если это будет угодно богу!",
но всегда: "Если я захочу". Не знаю уж, что они  думают  о  самих  себе  и
какие произносят монологи.
   Отсюда неизбежное следствие - леность или  любопытство.  Ибо,  видя  во
всем только  зло,  эти  люди,  однако,  не  могут  не  знать,  что  другие
продолжают верить в  добро.  Следовательно,  либо  их  беспечность  должна
одержать верх и они сумеют заткнуть уши, либо эти  звуки  остального  мира
внезапно разбудят их. Отец не мешает сыну идти  туда,  куда  идут  другие,
куда ходил и сам Катон; он говорит,  что  молодость  должна  перебеситься.
Однако, воротившись домой, юноша смотрит на свою сестру, что-то происходит
с ним после часа, проведенного наедине с грубой Действительностью, и он не
может не сказать себе: "У моей сестры нет ничего общего с  той  тварью,  у
которой я только что был". Но с этого дня его не покидает тревога.
   Любопытство, возбуждаемое злом, - это гнусная болезнь, зарождающаяся от
всякого нечистого соприкосновения. Это инстинкт,  заставляющий  привидения
бродить среди могил и поднимать могильные плиты;  это  невыразимая  пытка,
которою бог карает тех, кто согрешил. Им хотелось бы верить в то, что  все
грешны, хотя, быть может, это привело бы их в отчаяние.  А  пока  что  они
исследуют,  ищут,  спорят,  они  наклоняют  голову,  подобно  архитектору,
который прилаживает наугольник, и изо всех сил стараются увидеть  то,  что
им хочется видеть. Если зло очевидно, они улыбаются; оно еще не  доказано,
а они уже готовы поклясться в нем; они отворачиваются, увидев добро.  "Как
знать?" - вот великая формула, вот первые слова, которые произнес  дьявол,
когда небеса закрылись перед ним. Увы! Сколько несчастных породили эти два
слова!  Сколько  бедствий  и  смертей,  сколько  ужасных   взмахов   косы,
занесенной  над  готовой  созреть,  жатвой!   Сколько   сердец   оказались
разбитыми, сколько семей  оказались  разрушенными  после  того,  как  были
произнесены эти слова! "Как знать?" "Как знать?" Постыдные слова! Уж лучше
было тем, кто произнес их, последовать примеру баранов, которые не  знают,
где бойня, и идут туда, пощипывая траву. Это лучше, чем быть  вольнодумцем
и читать Ларошфуко.
   Лучшим  доказательством  этой  мысли  может  послужить  то,  о  чем   я
рассказываю сейчас. Моя возлюбленная хотела уехать со мной,  и  для  этого
мне стоило только сказать слово. Я видел, что  она  грустит,  зачем  же  я
медлил? Что, если бы мы уехали? Она  пережила  бы  минуту  колебания  -  и
только. После трех дней пути все было бы забыто. Наедине со  мной  она  бы
думала обо мне одном. Зачем было  мне  разгадывать  тайну,  не  угрожавшую
моему счастью? Она соглашалась ехать, и это было главное.  Мне  оставалось
только скрепить наш договор поцелуем... Послушайте же, что я сделал вместо
этого.
   Однажды вечером у нас обедал Смит. Я рано ушел  к  себе  и  оставил  их
вдвоем. Закрывая за собою дверь, я слышал,  как  Бригитта  просила  подать
чай. На следующее утро, войдя в ее комнату, я случайно подошел к  столу  и
увидел возле чайника только одну чашку. Никто не входил в комнату до меня,
и, следовательно, слуга не мог  ничего  унести  из  того,  что  подавалось
накануне. Я осмотрел все столы вокруг  себя,  надеясь  увидеть  где-нибудь
другую чашку, и убедился, что ее нет.
   - Смит долго еще оставался вчера? - спросил я у Бригитты.
   - Он ушел в двенадцать часов.
   - Кто-нибудь из служанок помогал вам раздеваться, когда вы ложились?
   - Нет. Все в доме уже спали.
   Я все еще искал взглядом чашку, и у меня  дрожали  руки.  В  каком  это
фарсе выведен ревнивец, который  достаточно  глуп,  чтобы  справляться  об
исчезнувшей чашке? "По какому поводу Смит и госпожа Пирсон могли  пить  из
одной чашки?" Вот к чему сводилась  благородная  мысль,  пришедшая  мне  в
голову!
   Все еще держа чашку в руке, я ходил с ней взад и вперед по  комнате.  И
вдруг я расхохотался и бросил ее на пол. Она разбилась на тысячу осколков,
и я каблуком раздавил их.
   Бригитта не произнесла ни слова. В последующие два дня  она  выказывала
мне холодность, граничившую с презрением, и я заметил, что со  Смитом  она
обращалась более непринужденно и более ласково, чем обычно.  Она  называла
его просто Анри и дружески улыбалась ему.
   - Мне хочется подышать воздухом, - сказала она как-то после обеда. - Вы
пойдете в оперу, Октав? Я охотно пошла бы туда пешком.
   - Нет, я останусь дома, идите без меня.
   Она взяла Смита под руку и ушла. Я пробыл один весь вечер. Передо  мной
лежала бумага, и я хотел записать свои мысли, но не смог.
   Подобно  любовнику,  который,  оставшись  один,   сейчас   же   достает
спрятанное на груди письмо возлюбленной  и  предается  дорогим  мечтам,  я
целиком отдавался чувству глубокого одиночества и прятался от людей, чтобы
предаться своим сомнениям