Предо мной стояли два пустых кресла, в  которых
обычно сидели Смит и Бригитта. Я с жадностью разглядывал  их,  словно  они
могли что-нибудь рассказать мне. Я тысячу раз  перебирал  в  уме  то,  что
видел и слышал. Время от времени я подходил к дверям и  бросал  взгляд  на
чемоданы, которые стояли вдоль стены и ждали уже целый месяц.  Я  тихонько
открывал их, рассматривал платья, книги, аккуратно уложенные заботливыми и
нежными руками. Я прислушивался к стуку проезжавших экипажей, и этот  стук
заставлял усиленно биться мое сердце. Я раскладывал на столе нашу  любимую
карту Европы, бывшую свидетельницей таких  чудесных  планов,  и  здесь,  в
присутствии всех моих надежд, в той самой комнате, где  они  зародились  и
были так близки к осуществлению, я давал волю самым ужасным предчувствиям.
   Это невероятно, но я не ощущал  ни  гнева,  ни  ревности,  одну  только
безграничную скорбь. Я не подозревал, и все же я сомневался.  Человеческий
ум так причудлив, что он умеет создавать из того, что он видит, и несмотря
на то, что он видит, сотни  причин  для  страдания.  Право  же,  его  мозг
напоминает  тюрьмы  времен  инквизиции;  стены  в  них  покрыты  столькими
орудиями пыток, что вы не можете понять  ни  назначения  их,  ни  формы  и
невольно задаете себе вопрос, что  это  -  клещи  или  игрушки?  По-моему,
сказав возлюбленной: "Все женщины обманывают", - мы как будто говорим  ей:
"Вы обманываете меня!"
   То, что происходило в моем уме, было, пожалуй, не менее изощренно,  чем
самый утонченный софизм. То был  своеобразный  диалог  между  рассудком  и
совестью. "Что, если я потеряю Бригитту?" - говорил рассудок. "Но ведь она
едет с тобой", - отвечала совесть. "Что, если она изменяет  мне?"  -  "Как
может она изменить тебе - ведь даже в своем завещании она просит  молиться
за тебя!" - "Что, если Смит любит ее?" - "Безумец, какое тебе дело, раз ты
знаешь, что она любит тебя?" - "А если она любит меня, то почему  она  так
печальна?" - "Это ее тайна, и ты должен уважать эту тайну".  -  "Будет  ли
она счастлива, если я увезу ее?" - "Люби ее, и  она  будет  счастлива".  -
"Почему,  когда  этот  человек  смотрит  на  нее,  она  как  будто  боится
встретиться с ним взглядом?" - "Потому, что она женщина, а  он  молод".  -
"Почему, когда она смотрит на него, он внезапно бледнеет?" - "Потому,  что
он мужчина, а она прекрасна". - "Почему он упал со слезами в мои  объятия,
когда я пришел к нему? Почему  однажды  он  стиснул  руками  лоб?"  -  "Не
спрашивай о том, чего ты не должен знать". - "Почему  я  не  должен  этого
знать?" - "Потому, что ты ничтожен и слаб,  и  потому,  что  всякая  тайна
принадлежит богу". - "Но почему я страдаю? Почему  я  не  могу  без  ужаса
думать об этом?" - "Думай о твоем отце и о том, как делать добро".  -  "Но
если я не могу думать об этом? Если меня  привлекает  зло?"  -  "Стань  на
колени и исповедуйся. Если ты веришь в зло, значит ты совершил его". - "Но
если я и совершил зло, то разве в  этом  моя  вина?  Зачем  добро  предало
меня?" - "Если ты сам пребываешь во  тьме,  значит  ли  это,  что  следует
отрицать свет? Если существуют предатели, зачем  тебе  принадлежать  к  их
числу?" - "Затем, что я боюсь быть обманутым". - "Почему ты проводишь ночи
без сна? Младенцы спят в этот час. Почему ты остался один?" - "Потому, что
я думаю, сомневаюсь и боюсь". - "Когда же ты сотворишь молитву?" - "Тогда,
когда поверю. Зачем мне солгали?" - "Зачем ты сам лжешь, трус? Лжешь в эту
самую минуту! Почему ты не умираешь, если не умеешь страдать?"
   Так говорили и стенали во мне два страшных и противоречивых  голоса,  и
еще один, третий, кричал: "Увы! Увы! Где моя невинность? Увы! Где дни моей
юности?"



5

   Какой страшный рычаг человеческая мысль! Это наша защита и  наш  оплот.
Это лучший подарок, сделанный нам богом. Она принадлежит нам и  повинуется
нам; мы можем метнуть ее в пространство, но стоит ей оказаться вне  нашего
слабого черепа, и кончено - мы уже не властны над ней.
   Откладывая со дня на день наш отъезд, я терял силы, терял сон, и  жизнь
незаметно уходила из моего тела. Садясь за стол, я чувствовал  смертельное
отвращение к пище. Ночью два бледных лица - лицо Смита и лицо Бригитты,  -
которые я подолгу наблюдал в течение  дня,  преследовали  меня  в  ужасных
сновидениях. Вечером,  когда  они  отправлялись  в  театр,  я  отказывался
сопровождать их, а потом все-таки шел туда, прятался в  партере  и  оттуда
следил за ними. Иногда я притворялся, что у  меня  есть  дело  в  соседней
комнате, и проводил там часы, прислушиваясь к их разговору. Случалось, что
меня охватывало непреодолимое желание затеять ссору со  Смитом,  заставить
его драться со мной, и я внезапно поворачивался к  нему  спиной  во  время
дружеской беседы... Но вот  он  подходил  ко  мне  и  с  удивленным  видом
протягивал мне руку. Случалось, что ночью, когда все в  доме  спали,  меня
охватывало искушение  подойти  к  бюро  Бригитты  и  похитить  ее  бумаги.
Однажды, чтобы не поддаться этому искушению, мне пришлось выйти на  улицу.
Более того: как-то раз я хотел было с ножом в руках заставить  Бригитту  и
Смита, под угрозой смерти, объяснить  мне,  почему  они  так  печальны.  В
другой раз я хотел обратить эту ярость против самого себя. С каким  стыдом
пишу я эти строки! И если бы кто-нибудь спросил у меня, что же в  сущности
заставляло меня поступать так, я не знал бы, что ответить.
   Видеть, знать,  сомневаться,  выведывать,  тревожиться  и  делать  себя
несчастным, проводить  дни  прислушиваясь,  а  ночью  обливаться  слезами,
повторять себе, что я умру от горя, и верить, что для этого есть серьезная
причина, чувствовать, как одиночество и слабость навсегд