подражать, а мои уста были достаточно порочны, чтобы осмелиться назвать их
в твоем присутствии. Сними с себя эти цветы, это платье. Смоем  искренними
слезами эту веселость. Не напоминай мне о том,  что  я  блудный  сын,  мое
прошлое слишком хорошо известно мне.
   Однако и самое мое раскаяние было жестоко: оно доказывало Бригитте, что
призраки, жившие в моем сердце, были облечены плотью и  кровью.  Мой  ужас
лишь еще яснее говорил ей, что ее покорность,  ее  желание  нравиться  мне
вызывали в моем представлении чей-то нечистый образ.
   Да, это было  так.  Я  приходил  к  Бригитте,  преисполненный  радости,
клянясь забыть в ее объятиях все  мои  страдания,  забыть  прошлое;  я  на
коленях уверял ее в моем уважении, я  приближался  к  ее  кровати,  как  к
святыне; заливаясь слезами, я умоляюще протягивал к ней руки. Но  вот  она
делала то или иное движение, она снимала платье и произносила то или  иное
слово, и вдруг мне приходила на память продажная женщина, которая, подойдя
как-то вечером к моей постели и снимая платье, сделала такое же движение и
произнесла это самое слово!
   Бедная, преданная душа! Как страдала ты,  когда  я  бледнел,  глядя  на
тебя, когда мои руки, готовые тебя обнять, безжизненно опускались на  твои
нежные, прохладные плечи, когда поцелуй замирал  на  моих  губах,  а  свет
любви - этот чистый божественный луч -  внезапно  исчезал  из  моих  глаз,
словно стрела, отогнанная ветром! О Бригитта, какие жемчужины падали тогда
с твоих ресниц!  В  какой  сокровищнице  высокого  милосердия  черпала  ты
терпеливой рукою твою печальную любовь, исполненную сострадания?
   В течение длительного времени хорошие и дурные дни  чередовались  почти
равномерно. То я был  резким  и  насмешливым,  то  нежным  и  любящим,  то
черствым и надменным,  то  полным  раскаяния  и  покорным.  Образ  Деженэ,
впервые явившийся мне словно для того,  чтобы  предостеречь  меня,  теперь
беспрестанно приходил мне на память. В дни сомнений и холодности,  я,  так
сказать, беседовал с ним. Часто, оскорбив Бригитту  какой-нибудь  жестокой
насмешкой, я сейчас же говорил себе: "Будь он на моем месте, он бы  сделал
еще и не то!"
   Иногда, надевая шляпу и собираясь идти к  ней,  я  смотрел  на  себя  в
зеркало и думал:
   "Да, собственно, что за беда? В конце концов у меня красивая любовница.
Она отдалась распутнику - пусть же принимает меня таким, каков я есть".
   Я приходил с улыбкой на  губах  и  бросался  в  кресло  с  беспечным  и
развязным видом. Но вот Бригитта подходила  ко  мне  и  смотрела  на  меня
своими большими, кроткими, полными беспокойства глазами.  Я  брал  в  свои
руки ее маленькие белые ручки и отдавался бесконечной задумчивости.
   Как назвать то, у чего нет имени? Был я добр или зол? Подозрителен  или
безумен? Не стоит думать об этом, надо идти вперед. Это  было  так,  а  не
иначе.
   У нас была соседка - молодая женщина,  некая  г-жа  Даниэль.  Она  была
недурна собой и при этом очень кокетлива, была бедна, но  хотела  прослыть
богатой. Она приходила к нам по вечерам и всегда крупно играла  с  нами  в
карты, хотя проигрыш ставил ее в  весьма  затруднительное  положение.  Она
пела, хотя была совершенно безголоса. Похороненная  злой  судьбой  в  этой
глухой,  безвестной  деревушке,  она  была  обуреваема  ненасытной  жаждой
наслаждений. Она не переставала говорить о Париже, где проводила всего два
или три дня в  году.  Она  стремилась  следить  за  модой,  и  моя  добрая
Бригитта, сколько могла, помогала ей в этом,  сострадательно  улыбаясь  ее
претензиям. Муж ее служил в межевом ведомстве. По праздникам он возил ее в
главный город департамента, и молодая женщина, нацепив на  себя  все  свои
тряпки, с упоением танцевала в гостиных префектуры с офицерами  гарнизона.
Она возвращалась  оттуда  усталая,  но  с  блестящими  глазами  и  спешила
приехать к нам, чтобы рассказать о своих успехах и маленьких  победах  над
мужскими сердцами. Все остальное время она занималась чтением романов,  не
уделяя никакого внимания  своему  хозяйству  и  семейной  жизни,  которая,
впрочем, была не из приятных.
   Всякий раз, как она у нас бывала, я не упускал  случая  посмеяться  над
ней, считая, что так называемый светский образ жизни,  который  она  вела,
был как нельзя более смешон. Я прерывал ее рассказы о балах вопросами о ее
муже и об отце мужа, которых она ненавидела больше всего на свете - одного
потому, что это  был  ее  муж,  а  другого  за  то,  что  он  был  простой
крестьянин. Словом, всякий раз,  как  мы  встречались,  у  нас  сейчас  же
возникали споры.
   В мои дурные  дни  я  принимался  иногда  ухаживать  за  этой  женщиной
единственно для того, чтобы огорчить Бригитту.
   - Посмотрите, как госпожа Даниэль правильно понимает жизнь! - говорил я
ей. - Она всегда весела. Такая женщина была бы очаровательной любовницей!
   И я без конца расхваливал ее: ее незначительная болтовня превращалась у
меня  в  исполненную  остроумия  беседу,  ее  преувеличенные  претензии  я
объяснял вполне естественным желанием нравиться. Виновата ли  она  в  том,
что бедна? Зато она думает только о наслаждении  и  открыто  признается  в
этом. Она не читает другим нравоучений и сама не слушает их.  Я  дошел  до
того, что посоветовал Бригитте во всем брать  пример  с  г-жи  Даниэль,  и
сказал, что именно такой тип женщин нравится мне больше всего.
   Недалекая г-жа Даниэль все же заметила следы грусти в глазах  Бригитты.
Это было странное создание: добрая и искренняя, когда голова  ее  не  была
занята тряпками, она становилась глупенькой, как только начинала думать  о
них. Поэтому она совершила поступок, очень похожий на нее самое, то есть и
добрый и в то же