ерзость,  которой
люди окружают ее, несмотря на  целую  гору  извращающих  и  искажающих  ее
предрассудков, под которой она погребена, несмотря на всю  грязь,  которой
ее  обливают,  -  любовь,  стойкая  и  роковая  любовь  все  же   является
божественным законом, столь же могущественным и столь же непостижимым, как
тот закон, который заставляет солнце сиять в небе. Скажите мне, что  такое
эти узы, которые крепче, прочнее железа и которые  нельзя  ни  видеть,  ни
осязать? Чем объяснить,  что  вы  встречаете  женщину,  смотрите  на  нее,
говорите ей два слова и уже никогда больше не  можете  ее  забыть?  Почему
именно ее, а не другую? Сошлитесь на рассудок, привычку, чувственность, на
ум, на сердце и объясните, если сможете. Вы увидите лишь  два  тела,  одно
здесь,  другое  там,  и  между  ними...  Что  же?  Воздух,   пространство,
бесконечность? О глупцы, считающие себя людьми и осмеливающиеся рассуждать
о любви! Разве вы видели ее, что можете говорить о  ней?  Нет,  вы  только
ощущали  ее.  Вы  обменялись  взглядом  с   неизвестным   вам   существом,
проходившим мимо, и вдруг от вас отлетело нечто, не имеющее  названия.  Вы
пустили корни в землю, как  зерно,  которое  пряталось  в  траве  и  вдруг
почувствовало, что жизнь проснулась в нем и скоро оно созреет для жатвы.
   Мы сидели вдвоем у открытого окна. В глубине сада бил небольшой фонтан,
и до нас долетал его шум. О боже! Я  хотел  бы  сосчитать  все  до  единой
капли, которые упали в то время, как мы сидели там, в то  время,  как  она
говорила и я отвечал ей. Ее присутствие опьяняло меня до потери сознания.
   Говорят, ничто  не  передается  быстрее,  чем  чувство  антипатии,  но,
по-моему, мы еще быстрее угадываем, что нас понимают и  что  любовь  будет
взаимной. Какую цену приобретает тогда каждое слово! Впрочем, важно ли то,
о чем говорят губы, когда прислушиваешься  к  тому,  что  отвечает  твоему
сердцу  другое  сердце?  Как  бесконечно  сладостно  впервые  смотреть  на
женщину, к которой испытываешь влечение! Вначале все, что ты говоришь  ей,
что она отвечает тебе, кажется первой пробой,  робким  испытанием.  Вскоре
рождается какая-то странная радость: ты чувствуешь, что разбудил эхо,  что
ты начинаешь жить в другом человеке. Какое  единение!  Какая  близость!  А
когда ты убеждаешься в том, что любишь и любим, когда находишь  в  дорогом
тебе  существе  родственную  душу,  которую   искал,   какое   спокойствие
овладевает тобою! Слова замирают на губах. Ты  заранее  знаешь,  что  тебе
скажут и что ты ответишь. Души переполнены, но уста молчат. О,  какое  это
безмолвие! Какое полное забвение всего окружающего!
   Хотя моя любовь, возникшая с  первого  же  дня,  теперь  уже  не  знала
предела, уважение, которое  я  питал  к  г-же  Пирсон,  не  позволяло  мне
высказаться. Быть может, если бы  она  не  так  легко  подарила  мне  свою
дружбу, я был бы смелее - ведь  она  производила  на  меня  такое  сильное
впечатление, что, уходя от нее, я всегда испытывал страстный восторг. Но в
самой ее откровенности, в том доверии, с каким она ко мне относилась, было
что-то, останавливавшее меня. К тому же  она  стала  считать  меня  другом
благодаря имени  моего  отца,  и  это  заставляло  меня  быть  с  ней  еще
почтительнее: я хотел быть достойным этого имени.
   Некоторые думают, что говорить  о  любви  -  значит  любить.  Мы  редко
говорили о ней. Всякий раз, как мне случалось  затронуть  эту  тему,  г-жа
Пирсон отвечала неохотно и меняла тему разговора. Я не понимал причины  ее
сдержанности - в ней не было ни  малейшего  жеманства,  -  но  иногда  мне
казалось, что лицо ее принимало в таких случаях легкий оттенок суровости и
даже страдания. Так как я никогда не задавал ей вопросов  относительно  ее
прошлого и не собирался задавать их  и  впредь,  то  не  спрашивал  у  нее
объяснений по этому поводу.
   По воскресеньям в  деревне  устраивались  танцы,  и  она  почти  всегда
принимала в них участие. В эти дни  ее  туалет,  такой  же  скромный,  как
обычно, бывал несколько более наряден: цветок в волосах,  яркая  ленточка,
какой-нибудь бантик придавали ей более молодой, более непринужденный  вид.
Танцы, которые она очень  любила  как  приятное  физическое  упражнение  и
нисколько этого не скрывала, вызывали у нее  шаловливую  резвость.  У  нее
было постоянное место возле маленького оркестра,  состоявшего  из  местных
музыкантов,  и  она  прибегала  туда,  смеясь  и  болтая  с   деревенскими
девушками, которые хорошо знали ее. Начав танцевать, она уже ни на  минуту
не останавливалась, и мне казалось, что на этих сборищах она разговаривала
со мной более дружески, чем  обычно,  и  ее  обращение  становилось  более
непринужденным. Я не танцевал, так как все еще носил траур, но, стоя за ее
стулом и видя ее в таком хорошем расположении духа,  я  не  раз  испытывал
искушение признаться ей в моей любви.
   Однако, сам не знаю почему, при одной  мысли  об  этом  меня  охватывал
непреодолимый страх. Думая о  признании,  я  становился  серьезен  посреди
самого веселого разговора. Иногда я решал  написать  ей,  но  сжигал  свои
письма, не дописав их и до половины.
   В этот вечер я обедал у нее, я восхищался спокойствием, царившим  в  ее
доме, я думал