впечатление: болезненное  здоровье,  -
ну, не бессмыслица ли это? К тому же у него была  медленная  и  отрывистая
манера говорить, изобличавшая педанта. Даже его походка, в которой не было
ничего молодого, ничего решительного, отталкивала меня.  Что  же  касается
его взгляда, то взгляда у него, можно сказать, не было вовсе. Не знаю, что
думать о человеке, глаза которого ничего не  выражают.  Вот  признаки,  по
которым я составил себе мнение о Меркансоне и  которые,  к  несчастью,  не
обманули меня.
   Он  уселся  на  скамейку  и  начал  говорить  о  Париже,  называя   его
современным Вавилоном. Он только что прибыл оттуда и знал решительно всех.
Он бывал у г-жи де Б., это сущий ангел. Он читал проповеди в ее салоне,  и
их слушали, преклонив колена. (Хуже всего было то, что он говорил правду.)
Одного из его друзей, которого  он  сам  ввел  туда,  недавно  выгнали  из
коллежа за то, что он обольстил одну девицу,  и  это  очень  дурно,  очень
печально. Он наговорил тысячу  любезностей  г-же  Пирсон,  восторгаясь  ее
благотворительной деятельностью. До него дошли слухи о ее благодеяниях,  о
том, как она заботится о больных, вплоть до того, что  сама  ухаживает  за
ними. Это так прекрасно, так благородно. Он не преминет рассказать об этом
в семинарии св.Сульпиция. Уж не собирался ли он сообщить об этом и  самому
господу богу?
   Утомленный этой длинной речью и желая удержаться от  пренебрежительного
жеста, я улегся на траву и стал играть с козленком. Меркансон устремил  на
меня свой безжизненный, тусклый взгляд.
   - У прославленного Верньо, -  сказал  он,  -  тоже  была  эта  странная
привычка - садиться на землю и играть с животными.
   - Это весьма невинная странность, господин аббат, - возразил я. -  Если
бы все наши странности были столь же невинны, мир мог бы существовать  сам
по себе, без всякого участия такого множества людей, которым  не  терпится
вмешаться в его дела.
   Мой ответ не понравился Меркансону. Он нахмурился и заговорил о другом.
Он явился сюда с поручением: его родственник, местный кюре, рассказал  ему
об одном бедняке, который не мог заработать себе на хлеб; живет он  там-то
и там-то. Он сам, Меркансон, уже был у него и принял  в  нем  участие.  Он
надеется, что г-жа Пирсон...
   Пока он говорил, я все время смотрел на г-жу  Пирсон  и  с  нетерпением
ждал, что она что-нибудь скажет, как  будто  звук  ее  голоса  должен  был
утолить боль, которую мне причинял голос священника, но она  только  низко
поклонилась ему, и он удалился.
   После его ухода веселость снова вернулась к нам, и мы  решили  пойти  в
оранжерею, находившуюся в глубине сада.
   Госпожа Пирсон обращалась со своими цветами точно так же, как со своими
птицами и со своими соседями-фермерами. Для того чтобы  она,  этот  добрый
ангел, могла быть веселой и счастливой,  все  окружавшее  ее  должно  было
наслаждаться жизнью, должно было получать  свою  каплю  воды  и  свой  луч
солнца. Поэтому ее оранжерея  содержалась  в  образцовом  порядке  и  была
прелестна.
   - Господин де Т.,  -  сказала  мне  г-жа  Пирсон,  когда  мы  осмотрели
оранжерею, - вот и весь мой маленький мирок. Теперь вы видели все,  что  у
меня есть, и на этом кончаются мои владения.
   - Сударыня, - ответил я, - если имя моего отца,  благодаря  которому  я
имел честь войти в ваш дом, позволит мне снова прийти сюда, я поверю,  что
счастье еще не совсем забыло меня.
   Она протянула мне руку,  и  я  почтительно  пожал  ее,  не  осмелившись
поднести к губам.
   Вечером, придя домой, я запер  дверь  и  лег  в  постель.  Перед  моими
глазами стоял маленький  белый  домик.  Я  представлял  себе,  как  завтра
вечером я выйду из дому, миную деревню, липовую аллею  и  постучусь  у  ее
калитки.
   - О мое бедное сердце! - воскликнул я. - Хвала небу! Ты еще молодо,  ты
можешь жить, ты можешь любить!



6

   Как-то вечером я был у г-жи Пирсон. Вот уже более трех месяцев,  как  я
виделся с ней почти ежедневно, и могу сказать об этом времени лишь одно  -
я видел ее. "Быть с людьми, которых любишь, - говорит Лабрюйер, - это все,
что нам нужно. Мечтать, говорить с ними, молчать возле них, думать о  них,
думать о вещах более безразличных, но в их присутствии, - не все ли равно,
что делать, лишь бы быть с ними".
   Я любил. В течение трех месяцев мы совершали вместе длинные прогулки. Я
был посвящен во все тайны ее скромного милосердия. Мы  пробирались  вместе
по темным лесным тропинкам: она - на маленькой  лошадке,  я  -  пешком,  с
тросточкой в руке. Так, то оживленно беседуя, то погружаясь  в  мечты,  мы
подходили к дверям  хижин  и  стучались  в  них.  На  опушке  леса  стояла
скамейка, где я поджидал ее после обеда,  и  мы  встречались  там  как  бы
случайно, но постоянно. Утром - музыка, чтение; вечером - партия в карты с
тетушкой у камина, где, бывало, сиживал мой отец; и  всегда  и  везде  она
была здесь, рядом; ее улыбка, ее присутствие заполняли мое сердце.  Какими
же путями,  о  провидение,  ты  привело  меня  к  несчастью?  Волю  какого
неумолимого рока мне предназначено было исполнить? Как! Эту жизнь,  полную
свободы, эту близость, полную очарования, этот  покой,  эту  зарождающуюся
надежду мне суждено было... О боже, на что жалуются люди? Что  может  быть
сладостнее любви?
   Жить, да, ощущать сильно, глубоко, что ты существуешь, что ты  человек,
созданный богом, - вот  первое  и  главное  благодеяние  любви.  Любовь  -
неизъяснимое таинство, в этом нет  сомнения.  Несмотря  на  тяжелые  цепи,
несмотря на пошлость, я бы сказал даже, несмотря на всю