евольно  последовал  ее  примеру,  и  мы  побежали
вприпрыжку, не разнимая рук, скользя по влажной траве. Наконец,  прыгая  и
смеясь, мы, словно две беззаботные птицы, добрались до подножия холма.
   - Вот видите! - сказала  г-жа  Пирсон.  -  Еще  недавно  я  чувствовала
усталость, а сейчас больше не ощущаю ее... И знаете что,  -  добавила  она
самым милым тоном, - я бы посоветовала вам обращаться с  вашей  опытностью
точно так же, как я со своей усталостью. Мы совершили отличную прогулку  и
теперь поужинаем с большим аппетитом.



5

   Я пошел к ней на другой же день. Я  застал  ее  за  фортепьяно,  старая
тетушка вышивала у окна, комнатка была полна цветов,  чудеснейшее  в  мире
солнце светило сквозь спущенные жалюзи, большая клетка  с  птицами  стояла
рядом со старушкой.
   Я ожидал найти в ней чуть ли не монахиню, или по меньшей мере  одну  из
тех провинциалок, которые не знают, что происходит на расстоянии двух  лье
от их очага, и живут в замкнутом кругу, никогда не выходя за его  пределы.
Должен сознаться, что  люди,  ведущие  такое  обособленное  существование,
всегда отпугивали  меня.  Погребенные  в  городах  под  тысячей  неведомых
кровель, их жилища похожи на водоемы со стоячей водой.  Мне  кажется,  что
там можно задохнуться: во всем, что дышит забвением на этой земле,  всегда
есть частица смерти.
   На столе у г-жи Пирсон лежали свежие газеты и книги - правда, она  даже
не разворачивала их. Несмотря на простоту всего, что  ее  окружало,  в  ее
мебели, в ее платьях чувствовалась мода, другими словами - новизна, жизнь.
Она не уделяла этому особого внимания, не занималась этим, но все делалось
само собой. Что касается ее вкусов, то, как я сразу заметил, вокруг нее не
было ничего вычурного, все дышало молодостью и  было  приятно  для  глаза.
Беседа ее свидетельствовала о солидном образовании. Она обо всем  говорила
непринужденно и со знанием  предмета.  Несмотря  на  ее  простоту,  в  ней
чувствовалась глубокая и богатая натура. Разносторонний и  самостоятельный
ум тихо парил над бесхитростным сердцем и привычками к  уединенной  жизни.
Так чайка, кружащаяся в  небесной  лазури,  парит  с  высоты  облаков  над
кустами, где она свила свое гнездо.
   Мы разговаривали о литературе, о музыке, чуть ли не  о  политике.  Этой
зимой она ездила в Париж. Время от времени она появлялась и в  свете.  То,
что она там видела, служило ей основой, остальное  дополнялось  с  помощью
догадок.
   Но самой характерной чертой г-жи Пирсон была ее веселость -  веселость,
которая не переходила в радость, но была  неистощима.  Казалось,  что  она
родилась цветком и что эта веселость была его благоуханием.
   При ее бледности и больших черных глазах это как-то особенно  поражало,
- тем более что некоторые ее слова, некоторые взгляды ясно говорили о том,
что когда-то  она  страдала  и  что  жизнь  оставила  на  ней  свой  след.
Всматриваясь в нее, вы почему-то чувствовали, что кроткая ясность ее  чела
была дарована ей не в этом мире, что она  дана  богом  и  будет  в  полной
неприкосновенности возвращена богу, несмотря на общение с людьми. И в иные
минуты г-жа Пирсон напоминала заботливую хозяйку,  защищающую  от  порывов
ветра робкое пламя своей свечи.
   Пробыв в ее комнате каких-нибудь полчаса, я не смог  удержаться,  чтобы
не высказать ей всего, что было у меня на сердце. Я думал о своем прошлом,
о своих огорчениях, о своих заботах. Я расхаживал взад и вперед, нагибаясь
к цветам, вдыхая их аромат, любуясь солнцем.  Я  попросил  ее  спеть,  она
охотно исполнила мою просьбу.  Пока  она  пела,  я  стоял,  облокотясь  на
подоконник, и смотрел, как прыгают в клетке ее птички. Мне пришло в голову
изречение Монтеня: "Я не  люблю  и  не  уважаю  грусть,  хотя  люди  точно
сговорились окружить ее особым  почетом.  Они  облачают  в  нее  мудрость,
добродетель, совесть. Глупое и дурное украшение".
   - Какое счастье! - невольно вскричал я. - Какой покой!  Какая  радость!
Какое забвение!
   Добрая тетушка подняла голову и взглянула на меня с  удивленным  видом.
Г-жа Пирсон перестала петь. Я  густо  покраснел,  сознавая  всю  нелепость
своего поведения, и сел, не сказав более ни слова.
   Мы вышли в сад. Белый козленок, которого я видел накануне, лежал там на
траве. Заметив свою хозяйку, он тотчас подбежал к ней и пошел за нами  уже
как старый знакомый.
   Когда мы собирались повернуть в аллею, у калитки вдруг появился высокий
бледный молодой человек, закутанный в какое-то подобие черной  сутаны.  Он
вошел не позвонив и поздоровался  с  г-жой  Пирсон.  Я  заметил,  что  его
физиономия, которая и без того показалась  мне  мало  приятной,  несколько
омрачилась, когда он меня увидел. Это был священник, и я уже встречал  его
в деревне. Его звали  Меркансон.  Он  недавно  окончил  курс  в  семинарии
св.Сульпиция и состоял в родстве с местным кюре.
   Он был одновременно тучен и бледен, что никогда не нравилось мне и  что
действительно производит неприятное