оснувшись священных сосудов.
   Гроза  продолжалась  около  двух  часов.  Когда  она  утихла,  больная,
приподнявшись на подушке, сказала, что ей лучше и что  лекарство,  которое
она приняла, помогло ей. Дети тотчас подбежали к ее постели и, цепляясь за
юбку г-жи Пирсон, глядели на мать широко  раскрытыми  глазами,  в  которых
светились и тревога и радость.
   - Еще бы! - сказал муж, не двинувшись с  места.  -  Ведь  мы  отслужили
обедню за твое здоровье, и она стоила нам немалых денег!
   При этих грубых и глупых словах я взглянул на г-жу Пирсон. Синие  круги
под глазами, бледность, вся ее поза ясно указывали на  усталость,  на  то,
что бессонные ночи подрывают ее здоровье.
   - Бедный мой муженек, - ответила больная, - пусть бог вознаградит  тебя
за это!
   Я не мог больше выдержать. Взбешенный  тупостью  этих  грубых  существ,
которые милосердие ангела  ценили  менее,  нежели  услугу  корыстолюбивого
священника,  я  вскочил  с  места,  собираясь  упрекнуть   их   в   черной
неблагодарности и разбранить, как они того заслуживали, но  в  эту  минуту
г-жа Пирсон взяла на руки одного из Малышей крестьянки и с улыбкой сказала
ему:
   - Поцелуй свою мать, она спасена.
   Услышав эти слова, я остановился. Никогда  еще  наивное  удовлетворение
счастливого и доброго сердца не выражалось с большей искренностью на более
милом и кротком лице. Теперь на нем не было ни  усталости,  ни  бледности,
оно сияло чистейшей радостью. Молодая женщина тоже возносила благодарность
богу: больная заговорила, и не все ли равно, что она сказала.
   Несколько минут спустя г-жа Пирсон попросила детей разбудить работника,
чтобы тот проводил ее домой. Я подошел к ней и предложил  свои  услуги.  Я
сказал, что незачем будить работника, так как нам  по  дороге  и  что  она
окажет мне честь, если позволит проводить ее.
   Она спросила, не я ли Октав де Т. Я  ответил  утвердительно  и  в  свою
очередь спросил, помнит  ли  она  моего  отца.  Мне  показалось  несколько
странным, что этот вопрос вызвал у нее  улыбку.  Она  непринужденно  взяла
меня под руку, и мы отправились в путь.



4

   Мы шли молча. Ветер стихал, деревья  бесшумно  трепетали,  стряхивая  с
веток капли дождя. Изредка вспышки молнии  еще  сверкали  где-то  вдалеке.
Потеплевший  воздух  был  полон  аромата  влажной  зелени.   Вскоре   небо
очистилось, и луна осветила горы.
   Я не мог не думать о странной случайности, пожелавшей, чтобы я оказался
ночью,  среди  пустынных  полей,   единственным   спутником   женщины,   о
существовании которой еще не подозревал несколько часов назад, при восходе
солнца. Она позволила мне сопровождать себя  благодаря  имени,  которое  я
носил, и теперь шла уверенным шагом, рассеянно опираясь на мою  руку.  Мне
казалось, что источником этой доверчивости  была  либо  большая  смелость,
либо большое простодушие, и, должно быть, в ней действительно было и то  и
другое, потому что с каждым нашим  шагом  я  чувствовал,  как  мое  сердце
становится благородным и чистым.
   Мы  начали  беседовать  о  больной,  от  которой  шли,  обо  всем,  что
попадалось по дороге. Нам и в голову не приходило задавать друг  другу  те
вопросы, какими  обычно  обмениваются  люди  при  первом  знакомстве.  Она
заговорила о моем отце - все тем же тоном, каким ответила на  мой  вопрос,
помнит ли она его, - то есть почти весело. Слушая ее,  я,  кажется,  начал
понимать причину этой веселости: она говорила так не только о смерти, но и
о жизни, о страданиях, обо всем на свете. Дело в том, что зрелище  людских
горестей не отнимало у нее веры в бога, и я почувствовал  все  благочестие
ее улыбки.
   Я рассказал ей об уединенной жизни, которую я вел. Из ее слов я  узнал,
что тетушка ее чаще виделась с моим отцом, нежели она сама, по вечерам они
вместе играли в карты. Она пригласила меня бывать у  нее,  сказав,  что  я
буду желанным гостем в ее доме.
   На полпути она почувствовала усталость и присела на  скамейку,  которую
густые деревья защитили от дождя. Я стоял перед ней и смотрел, как бледные
лучи луны освещают ее лицо. После недолгого молчания она встала.
   - О чем вы задумались? - спросила она, увидев,  что  я  медлю.  -  Пора
идти.
   - Я спрашивал себя, - ответил я, - для чего вас создал  бог,  и  решил,
что, должно быть, он создал вас для того, чтобы врачевать страждущих.
   - Вот фраза, которая в ваших устах может быть  только  комплиментом,  -
возразила она.
   - Почему?
   - Потому что вы кажетесь мне слишком молодым.
   - Иногда человек бывает старше своей наружности, - сказал я.
   - А иногда человек бывает моложе своих слов, - со смехом ответила она.
   - Разве вы не верите в опытность?
   -  Я  знаю,  что  этим  словом   большинство   мужчин   называет   свои
безрассудства и свои огорчения. Что можно знать в ваши годы?
   - Сударыня, мужчина в двадцать лет может иметь больший жизненный  опыт,
чем женщина - в тридцать. Свобода,  которой  пользуются  мужчины,  быстрее
приводит их к познанию сущности вещей.  Они  беспрепятственно  идут  туда,
куда их влечет.  Они  пытаются  изведать  все.  Как  только  им  улыбнется
надежда, они тотчас пускаются в путь, бегут, спешат.  Оказавшись  у  цели,
они оборачиваются: надежда осталась позади, а счастье обмануло.
   Когда я говорил это, мы находились на вершине небольшого холма,  откуда
начинался спуск в долину. Как бы увлеченная крутизною склона, г-жа  Пирсон
слегка ускорила шаг. Я