объятиях.  Она  начала
приводить мне все доводы, какие могла измыслить в пользу  моей  любовницы,
жалея меня и оправдывая ее. Моя печаль  еще  усилилась  от  этого,  -  что
сказать в ответ?.. Вдруг она заговорила о себе.
   Не так давно, сказала она мне, ее покинул человек,  который  ее  любил.
Она пошла на большие жертвы: ее состоянию был нанесен ущерб, ее доброе имя
было опорочено. Муж ее, человек мстительный,  неоднократно  угрожал  ей...
Этот рассказ, сопровождаемый слезами, до  того  заинтересовал  меня,  что,
слушая о ее горестях, я забыл свои... Ее выдали  замуж  против  воли.  Она
долго боролась со своим чувством, но сожалеет  лишь  об  одном  -  что  ее
больше не любят. Мне показалось даже, что она до некоторой  степени  винит
себя  в  том,  что  не  сумела  удержать  любовь  своего  возлюбленного  и
легкомысленно вела себя по отношению к нему.
   Облегчив передо мной душу, она умолкла,  и  в  ней  появилась  какая-то
неуверенность. Видя это, я сказал ей:
   - Нет, сударыня, не простой случай привел меня сегодня в Булонский лес.
Позвольте мне думать, что  человеческие  горести  -  рассеянные  по  свету
сестры, но что где-то  есть  добрый  ангел,  который  порой  преднамеренно
соединяет эти слабые, трепещущие руки, простираемые к небесам. Я  встретил
вас, и вы позвали меня, а потому не раскаивайтесь  в  том,  что  открылись
мне, и, кто бы вас ни слушал, никогда не  раскаивайтесь  в  ваших  слезах.
Тайна, которую вы мне доверили, всего лишь слеза, пролитая  вами,  но  она
запала мне в душу. Разрешите мне заходить к вам, и будем  иногда  страдать
вместе.
   При этих словах я почувствовал к ней  такую  живую  симпатию,  что,  не
подумав, я обнял ее; мне и в голову не пришло, что она может  счесть  себя
оскорбленной, а она, казалось, даже не заметила моего движения.
   Глубокая тишина стояла в  доме,  где  жила  г-жа  Левассер.  Кто-то  из
жильцов был болен, поэтому на мостовой  перед  домом  настлали  солому,  и
экипажи бесшумно проезжали мимо. Я сидел подле  нее,  держал  ее  в  своих
объятиях и предавался одному из наиболее сладостных душевных переживаний -
чувству разделенного горя.
   Наша  беседа  продолжалась  в  самом  дружески  откровенном  тоне.  Она
поверяла мне свои страдания, я делился с ней моими и чувствовал, как среди
этих обоюдных горестных излияний возникала какая-то  неизъяснимая  отрада,
начинал звучать  какой-то  утоляющий  скорбь  голос,  подобный  чистому  и
дивному аккорду, родившемуся из созвучия двух жалобных голосов.
   Пока мы плакали вместе, я сидел, склонившись над г-жой Левассер, и  мне
было видно только ее лицо. Когда же в минуту молчания я встал и отошел  от
нее, то заметил,  что  во  время  нашего  разговора  она  довольно  высоко
оперлась носком о край камина, от чего платье соскользнуло и  открыло  всю
ногу. Мне показалось странным, что, увидев мое смущение, она нисколько  не
изменила позы; я отошел на несколько шагов и  отвернулся,  желая  дать  ей
время поправить платье; она этого не сделала. Вернувшись к камину, я молча
стоял,  прислонясь  к  нему,  и  смотрел  на  этот   беспорядок,   слишком
возмутительный, чтобы можно было его терпеть. Наконец я, встретясь  с  ней
глазами, ясно увидел, что она сама отлично  все  видит,  и  меня  поразило
словно громом: я внезапно понял, что стал  мишенью  бесстыдства  до  такой
степени  чудовищного,  что  само  горе  было  для  него  только  средством
возбуждения чувственности. Не говоря ни слова,  я  взялся  за  шляпу.  Она
медленно опустила платье, я отвесил ей поклон и вышел из комнаты.



7

   Вернувшись домой, я нашел посреди комнаты  большой  деревянный  сундук.
Одна  из  моих  теток  умерла,  и  мне  причиталась  доля  незначительного
наследства, оставленного ею. В этом сундуке,  помимо  других  безразличных
мне вещей, оказалось некоторое количество старых, покрытых пылью книг.  Не
зная, за что приняться, снедаемый скукой, я решил прочитать  кое-какие  из
них. Это были большей частью романы времен Людовика XV. Моя тетка, женщина
очень набожная, сама,  должно  быть,  унаследовала  их  от  кого-нибудь  и
сохранила не читая - ведь это были, если можно так  выразиться,  настоящие
катехизисы распутства.
   Мой ум обладает странной наклонностью размышлять обо всем, что со  мной
случается, даже о малейших происшествиях, и  подыскивать  для  них  своего
рода логическое и моральное основание. Я словно превращаю их  в  бусы  для
четок и невольно пытаюсь нанизать их на одну нить.
   Пусть это покажется ребячеством, но, получив эти книги в том состоянии,
в котором я тогда находился, я был поражен. И я  глотал  их  с  горечью  и
беспредельной печалью, с разбитым сердцем и улыбкой на губах.
   - Да, вы правы, - твердил я им, - вам одним известны  тайны  жизни,  вы
одни осмеливаетесь говорить, что ничего нет истинного,  кроме  распутства,
испорченности и лицемерия. Будьте моими друзьями, наложите  на  рану  моей
души вашу разъедающую отраву, научите меня верить в вас.
   Пока я все больше углублялся в этот  мрак,  мои  любимые  поэты  и  мои
учебники продолжали валяться в пыли.