ествует".
   Ибо я одного мнения с вами и говорю вам: любить - это значит отдаваться
душой и телом, или, вернее сказать, сливаться воедино; это  значит  гулять
на солнце, на чистом воздухе, среди нив и лугов,  составляя  одно  тело  -
одно существо, у которого четыре руки, две головы и два сердца.  Любовь  -
это  вера,  это  религия  земного  счастья,  это  лучезарный  треугольник,
помещенный в куполе того храма, который называется миром. Любить -  значит
свободно бродить по этому храму, ведя рядом с  собою  существо,  способное
понять,  почему  такая-то  мысль,  такое-то  слово  или  такой-то   цветок
заставляют вас остановиться и поднять голову к божественному треугольнику.
Упражнять благородные способности человека -  великое  благо,  вот  почему
талант - прекрасная вещь. Но  удвоить  свои  способности,  прижать  чье-то
сердце и чей-то ум к своему уму  и  сердцу  -  величайшее  счастье,  самое
большое, какое бог создал для  человека.  Вот  почему  любовь  есть  нечто
большее, чем талант. Но скажите, разве такова любовь  наших  женщин?  Нет,
бесспорно нет. Любить - это  для  них  нечто  совсем  другое.  Это  значит
выходить из дома под вуалью, писать тайком, боязливо красться на цыпочках,
строить козни и издеваться, делать томные глаза,  испускать  целомудренные
вздохи,  нарядившись  в  накрахмаленное  раздувающееся  платье,  а   потом
запирать дверь и сбрасывать  это  платье,  унижать  соперницу,  обманывать
мужа, приводить в отчаяние любовников.  Любить  -  это  значит  для  наших
женщин забавляться игрою в ложь, подобно тому как дети забавляются игрою в
прятки, - отвратительная развращенность сердца,  хуже  всякого  распутства
римлян на сатурналиях Приапа; ублюдочная пародия на добродетель, да  и  на
самый порок; гнусная потайная комедия, где все нашептывается,  где  взгляд
бросают искоса, где все мелко, изящно и вместе с тем безобразно, как в тех
фарфоровых уродцах, которых привозят из Китая; жалкая насмешка  над  всем,
что  есть  на  свете  прекрасного  и  отвратительного,   божественного   и
дьявольского; бестелесная тень, скелет всего, созданного богом.
   Так среди безмолвия ночи язвительным голосом говорил Деженэ.



6

   На другой день я отправился перед обедом в Булонский лес; погода стояла
пасмурная. Миновав заставу Майо, я предоставил  моей  лошади  сворачивать,
куда  ей  захочется,  и,  погрузившись  в  глубокую   задумчивость,   стал
перебирать в памяти все, что говорил мне Деженэ.
   Пересекая какую-то аллею, я услышал, что меня окликают. Я  обернулся  и
увидел  в  проезжавшей  коляске  одну  из  закадычных   приятельниц   моей
любовницы. Она велела кучеру остановиться и, дружески протянув  мне  руку,
пригласила меня отобедать у нее, если мне нечего делать.
   Эта женщина, которую звали г-жа Левассер, была небольшого роста, полная
и очень светлая блондинка; она мне почему-то никогда не нравилась, хотя  в
наших отношениях не было ничего неприятного. Однако я не мог устоять перед
желанием принять ее приглашение,  пожал  ей  руку  и  поблагодарил  ее:  я
чувствовал, что мы будем говорить о моей любовнице.
   Она предоставила мне своего слугу, чтобы отвести мою лошадь, я сел в ее
экипаж, - она была в нем одна, - и мы тотчас поехали обратно в Париж. Стал
накрапывать дождь, пришлось поднять верх коляски. Запертые  таким  образом
наедине друг с другом, мы сначала хранили молчание. Я  смотрел  на  нее  с
неизъяснимой грустью; она была не только приятельницей моей изменницы,  но
и ее наперсницей. В дни былого  счастья  она  нередко  по  вечерам  бывала
третьей  в  нашем  обществе.  С  каким  нетерпением  я  сносил  тогда   ее
присутствие! Сколько раз считал те минуты, что она проводила с нами!  Этим
и объяснялось, наверное, мое нерасположение к ней. Я отлично знал, что она
одобряла нашу связь, что она  даже  защищала  меня  иной  раз  перед  моей
любовницей в дни наших ссор, и все-таки, даже помня обо всей ее приязни ко
мне, я не мог простить ей  ее  назойливость.  При  всей  своей  доброте  и
услужливости она мне казалась  некрасивой  и  докучливой.  Увы!  Теперь  я
находил ее красавицей! Я глядел на ее руки, на ее  одежду,  каждое  из  ее
движений проникало мне в душу -  в  них  я  читал  все  мое  прошлое.  Она
смотрела  на  меня,  понимая,  что  я  подле  нее  испытываю   и   сколько
воспоминаний меня угнетает. Так продолжалось всю дорогу - я глядел на нее,
а она улыбалась мне. Наконец, когда мы въехали в Париж, она взяла меня  за
руку.
   - Итак? - заговорила она.
   - Итак, - ответил я, рыдая,  -  скажите  ей  это,  сударыня,  если  вам
угодно.
   И я пролил потоки слез.
   Но когда после обеда мы уселись у камина, она спросила:
   - Так как  же,  это  бесповоротно?  Нет  больше  никакого  способа  все
уладить?
   - Увы, сударыня, нет ничего бесповоротного, кроме  моего  горя,  и  оно
убьет меня. То, что во мне происходит, недолго рассказать: я  не  могу  ни
любить ее, ни полюбить другую, ни жить без любви.
   Она откинулась на спинку  стула,  и  я  увидел  на  ее  лице  выражение
сочувствия. Долгое время она, казалось, размышляла и о  чем-то  спрашивала
себя, словно слыша отклик в своем сердце. Глаза ее затуманились, и она как
бы замкнулась  в  каком-то  воспоминании...  Она  протянула  мне  руку,  я
пододвинулся к ней.
   - И я, - прошептала она, - я тоже! Я тоже изведала это в свое время.
   Сильное волнение помешало ей продолжать.
   Из всех сестер любви прекраснее всех -  жалость.  Я  держал  руку  г-жи
Левассер в  своей;  она  почти  покоилась  в  моих