вежливости,  а  потому,  что  Субретка  и  в  самом  деле  была
неподражаема по живости, по остроте ума  и  таланта.  Речь  шла
также  о  стихах  господина  де Скюдери, одного из даровитейших
сочинителей того  времени.  Маркиз  находил  их  превосходными,
только  скучноватыми, оказывая предпочтение перед "Лигдамоном и
Лидием"  "Бахвальству  капитана  Фракасса".   Отменным   вкусом
отличался этот маркиз!
     При   первой   же   возможности   Сигоньяк  откланялся  и,
удалившись в свою комнату, запер дверь на щеколду. Затем достал
из  матерчатого  чехла,  предохраняющего  от  ржавчины,  старую
отцовскую  шпагу,  которую  взял  с  собой, как верную подругу.
Бережно вытянув ее из ножен, он с  благоговением  поцеловал  ее
рукоять.   Это   было   хорошее  оружие,  дорогое,  без  лишних
украшений,  оружие  для  боя,  а  не  для  парада.  На   клинке
голубоватой  стали  с  тонкой  золотой  насечкой  было вырезано
клеймо одного из лучших толедских оружейников. Сигоньяк  протер
клинок  суконкой, чтобы придать ему первоначальный блеск, затем
пощупал пальцем острие и, уперев  его  в  дверь,  согнул  шпагу
почти  пополам, желая проверить ее гибкость. Благородный клинок
доблестно выдержал  все  испытания,  показав,  что  не  предаст
хозяина  на  поле  чести.  Воодушевившись  блеском полированной
стали и чувствуя, что оружие ему по руке,  Сигоньяк  испробовал
несколько  приемов у стены и убедился, что не забыл тех уроков,
которыми Пьер, в прошлом помощник учителя фехтования,  заполнял
его долгие досуги в обители горести.
     Упражнения,  которые  он проделывал не в школе фехтования,
как  то  приличествовало   бы   молодому   дворянину,   а   под
руководством своего старого слуги, развили в нем силу, укрепили
мускулы  и удвоили его природную ловкость. За неимением другого
дела, он пристрастился к фехтованию и  досконально  изучил  эту
благородную  науку;  все еще считая себя школяром, он уже давно
вышел в мастера и нередко во  время  учебных  схваток  оставлял
след  острия  на  кожаном нагруднике, которым прикрывался Пьер.
Правда, по скромности своей, он объяснял  это  добротой  Пьера,
который   поддавался   нарочно,   чтобы  не  обескуражить  его,
постоянно парируя удары. Но он ошибался: старый фехтовальщик не
утаил  от  любимого  ученика  ни  одного  из  секретов   своего
искусства.  Долгие  годы Пьер муштровал барона, хотя порой тому
надоедали бесконечные упражнения; он  сравнялся  с  учителем  в
сноровке, а благодаря молодости, даже превзошел его ловкостью и
быстротой;  зрением  тоже  он  был крепче, так что Пьер, хоть и
умел уклоняться от любого выпада, уже не всегда успевал отвести
шпагу барона. Эти неудачи  раздосадовали  бы  обычного  учителя
фехтования,  ибо  присяжные  мастера  шпаги не согласны терпеть
поражение  даже  от  своих  любимцев,  а  верный  слуга  только
радовался  и  гордился,  но скрывал свою радость, боясь, как бы
барон, решив, что достиг совершенства, не забросил занятий и не
почил на лаврах.
     Таким  образом,  в  этот  век  повес,   драчунов,   задир,
дуалистов и бретеров, перенимавших у испанских и неаполитанских
учителей   фехтования   секретные   приемы   их   мастерства  и
предательские удары, застающие  врасплох,  наш  молодой  барон,
покидавший  свою  башню  только  затем,  чтобы  по  следу  Миро
поохотиться в вереске на тощего зайца, сам того не  подозревая,
стал  одним  из  искуснейших фехтовальщиков и мог бы помериться
силами с самыми прославленными мастерами шлаги. Может быть,  он
не обладал наглым щегольством и развязностью жестов, вызывающим
фанфаронством того или иного знатного повесы, известного своими
подвигами  в поединках, но вряд ли нашелся бы такой ловкач, чья
шпага проникла бы за тот тесный круг, в котором  он  замыкался,
обороняясь.
     Довольный  собой  и  своей  шпагой,  Сигоньяк положил ее у
изголовья и не замедлил уснуть таким безмятежным сном, будто  и
не    поручал   маркизу   де   Брюйеру   передать   его   вызов
могущественному герцогу де Валломбрезу.
     А Изабелла всю ночь не сомкнула глаз:  она  понимала,  что
Сигоньяк  не  помирится на происшедшем, и страшилась для своего
друга последствий ссоры, однако и не помышляла вмешаться в нее.
Дела чести были в то время священны, и женщины  не  посмели  бы
своим нытьем прервать или затруднить их разрешение.
     Около  девяти  часов  маркиз, уже вполне готовый, явился к
Сигоньяку, чтобы обсудить с ним условия дуэли, и барон попросил
его,  на  случай  недоверия  или  отказа  со  стороны  герцога,
захватить  с собой старые хартии, древние пергаменты, с которых
на шелковых шнурах свисали большие восковые печати,  дворянские
грамоты,   потертые   на   сгибах,   скрепленные   королевскими
подписями, где чернила успели пожелтеть,  широко  разветвленное
генеалогическое  древо с множеством картелей, словом, целый ряд
бумаг, удостоверяющих знатность рода Сигоньяков. Эти  бесценные
документы   с   готически   неразборчивыми  начертаниями  букв,