- Да,  сударь,  -  ответила  Изабелла, не имея возможности
пропустить мимо ушей этот нарочито банальный вопрос.
     - Никогда  еще  ни  одна  роль  не  находила  себе  лучшей
исполнительницы,  -  продолжал Валломбрез. - Если она плоха, вы
сделаете ее хорошей, если хороша - вы сделаете ее превосходной.
Как счастливы поэты,  вверяющие  свои  стихи  столь  прекрасным
устам!
     Эти  отвлеченные любезности не выходили за пределы обычных
похвал,  расточаемых  актрисам  воспитанными  Людьми;  Изабелла
вынуждена  была  принять  их  и  выразить  благодарность легким
наклоном головы.
     Окончив  с  помощью  Блазиуса  свой  туалет   в   каморке,
отведенной  актерам, Сигоньяк вошел в уборную актрис, где думал
дожидаться начала репетиции. Он уже надел маску и пристегнул  к
поясу  гигантскую  рапиру  с  тяжелой  чашкой  и  с проволочной
паутиной - наследство бедняги Матамора; на плечах у него нелепа
болтался ярко-красный плащ, зубчатый край которого задирался от
рапиры.  Чтобы  войти  в  роль,  барон  шагал  бедром   вперед,
расставляя  ноги циркулем и напустив на себя наглый вид задиры,
присущий капитану Фракассу.
     - Вы держитесь отлично,  -  заметила  Изабелла,  когда  он
подошел  к  ней,  -  ни  у одного испанского капитана не бывало
такой надменной и грозной осанки.
     Герцог  с   презрительным   высокомерием   оглядел   вновь
пришедшего,  с которым молодая актриса говорила так приветливо.
"Это, очевидно, и есть тот наглец,  в  которого  она  будто  бы
влюблена",  -  злобно  подумал  он, уязвленный тем, что женщина
хоть на  миг  может  предпочесть  ничтожного  шута  молодому  и
блистательному герцогу Валломбрезу.
     При  этом  он  сделал  вид,  что  не  замечает  Сигоньяка,
пренебрегая им, словно неодушевленным  предметом.  Для  герцога
это  был не человек, а вещь, и вел он себя в присутствии барона
так  же  развязно,  как  и  наедине  с  Изабеллой,  лаская   ее
пламенными  взглядами,  которые останавливались преимущественно
на груди, приоткрытой вырезом шемизетки.
     Смущенная Изабелла чувствовала, что невольно краснеет  под
его    непристойно   упорным   взглядом,   обжигающим,   словно
расплавленный свинец, и, стремясь избавиться от этого  взгляда,
спешила  окончить  свой  туалет, тем более что видела, как рука
взбешенного Сигоньяка судорожно сжимает рукоятку рапиры.
     Она приклеила себе мушку в уголке рта н собралась идти  за
кулисы,  потому  что  Тиран  уже  несколько  раз  проревел: "Вы
готовы, сударыня?"
     - Позвольте, сударыня, вы  забыли  приклеить  "злодейку",-
сказал герцог. И, опустив палец в стоявшую на туалете коробку с
мушками,  Валломбрез извлек оттуда черную тафтяную звездочку. -
Разрешите  мне  прилепить  ее  вот  тут,  у  самой  груди,  она
подчеркнет ее белизну и будет казаться родимым пятнышком.
     Действие  так  стремительно  последовало  за  словами, что
Изабелла,  растерявшись   от   этой   наглости,   едва   успела
отклониться   на   спинку   кресла   н  тем  избежать  дерзкого
прикосновения; но герцог был не из тех, кого легко  смутить,  и
палец  с  мушкой уже приблизился к груди молодой актрисы, когда
властная рука обхватила запястье герцога в  сжала  его,  как  в
железных тисках.
     Валломбрез  в ярости обернулся и увидел капитана Фракасса,
который сейчас ничем не напоминал комедийного труса.
     _ Господин герцог, -  начал  Фракасс,  по-прежнему  сжимая
руку  Валломбреза, - мадемуазель Изабелла сама приклеивает себе
мушки и в посторонних услугах не нуждается.
     С  этими  словами  он  выпустил  руку  молодого  вельможи,
который  сразу  же  схватился  за  эфес  шпаги. В этот миг лицо
Валломбреза,  при  всей  своей   красоте,   было   страшнее   и
отвратительнее, чем лик Медузы. Щеки его побелели, черные брови
сошлись  над  глазами,  налившимися  кровью,  пена выступила на
посиневших губах, ноздри кровожадно раздувались. Он бросился на
Сигоньяка, который  стоял,  не  отступая  ни  на  шаг,  и  ждал
нападения;  но  вдруг герцог остановился. Какое-то соображение,
как ушат холодной воды, мгновенно остудило его яростный пыл. Он
совершенно овладел собой, черты его  разгладились,  лицо  вновь
обрело  естественные  краски,  и  на  нем  выразилась наивысшая
степень пренебрежения, леденящего презрения, какое только  одно
человеческое  существо может выказать другому. Он вспомнил, что
противник его не благородной крови, н он едва не  замарал  себя
стычкой  с каким-то фигляром. Вся его родовая гордость восстала
при этой мысли. Оскорбление, исходящее от столь  низкой  твари,
не  могло  затронуть его: разве сражаются с грязью, обрызгавшей
вас? Однако не в его  характере  было  оставлять  безнаказанной
обиду,  кто  бы  ни  нанес ее, и, приблизившись к Сигоньяку, он
заявил: