направился  домой, кляня возмутительное жеманство самонадеянной
гусыни, заставляющей томиться молодого красивого  вельможу.  Он
чуть   не  с  нежностью  подумал  о  доброте  бедной  покинутой
Коризанды, но самолюбие уже нашептывало молодому  герцогу,  что
стоит  ему,  как  Цезарю, только явиться, и он победит. Если же
соперник вздумает мешать, можно избавиться от  него  с  помощью
собственных телохранителей или наемных убийц, самому же пачкать
руки   о   какого-то   проходимца   не   позволяет   герцогское
достоинство.
     Правда, Изабелла не подходила к  окну,  и  Валломбрезу  не
удалось  ее  увидеть,  но за его дежурством в переулке ревнивым
взглядом следил из другого окошка Сигоньяк, которому  очень  не
по  душе  были  замашки  и  маневры незнакомца. Много раз барон
порывался спуститься  вниз  и  со  шпагой  в  руке  напасть  на
любезника,  но  силой  воли  сдерживал  себя.  В  самой по себе
прогулке под окнами не было ничего предосудительного, и такой с
виду   неоправданно   грубый   выпад   показался   бы   смешным
сумасбродством.  Огласка  только  бросила  бы тень на репутацию
Изабеллы, не повинной в том, что кто-то  в  определенном  месте
задирает  голову  вверх.  Однако  про  себя он решил пристально
следить за фертом и постарался запомнить его наружность,  чтобы
не ошибиться, когда того потребуют обстоятельства.
     Для  первого представления, объявленного с барабанным боем
по всему городу, Ирод выбрал трагикомедию  "Лигдамон  и  Лидий,
или  Сходство",  сочинение некоего Жоржа де Скюдери, дворянина,
который ранее состоял во французской гвардии,  а  затем  сменил
шпагу  на  перо и последним оружием владел не хуже, чем первым;
второй же пьесой  было  "Бахвальство  капитана  Фракасса",  где
Сигоньяку  предстояло  дебютировать перед настоящей публикой, -
до сих пор он играл только для телят, волов и поселян в сарае у
Белломбра. Все актеры были поглощены заучиванием  ролей:  пьеса
господина  де  Скюдери  шла  впервые,  и они еще не знали ее. В
задумчивости прохаживались они по галерее, то по-обезьяньи  жуя
губами  и лопоча себе под нос, то возвышая голос. Со стороны их
можно было принять за буйно помешанных. Они останавливались как
вкопанные, снова принимались  шагать,  размахивая  руками,  как
сломанные  мельницы  -  крыльями.  Особенно  изощрялся  Леандр,
игравший Лигдамона, он заучивал позы,  придумывал  всевозможные
эффекты, словом, вертелся, как бес перед заутреней. Он надеялся
на  новую  роль,  чтобы  осуществить  свою мечту, внушив любовь
знатной даме,  и  тем  вознаградить  себя  за  палочные  удары,
полученные  в замке Брюйер и дольше не заживавшие в сердце, чем
на спине. Роль  томного  и  страстного  любовника,  в  складных
стихах  повергающего  красивые  чувства к стопам жестокосердной
прелестницы,  давала  повод   к   многозначительным   взглядам,
вздохам,  к  внезапной бледности и всякого рода душещипательным
ужимкам, на которые был великим мастером Леандр, один из лучших
любовников провинциальной сцены, при  всем  своем  смехотворном
тщеславии.
     Замкнувшись  у  себя  в комнате, Сигоньяк под руководством
Блазиуса, который вызвался  быть  его  учителем,  приобщался  к
трудному  актерскому  искусству. Тот тип, который он должен был
воплотить, в силу  своей  карикатурности  имел  мало  общего  с
жизненной правдой, и тем не менее надо было показать эту правду
сквозь преувеличение, дать почувствовать человека под оболочкой
паяца.  Блазиус  наставлял  его  в этом духе, советуя начать со
спокойного, правдивого тона, а затем перейти на нелепые выкрики
или же после воплей заживо  ощипываемого  павлина  вернуться  к
обычной  речи,  потому  что  самый напыщенный персонаж не может
постоянно   быть    на    ходулях.    Кстати,    такого    рода
неуравновешенность  свойственна  лунатикам  и людям, тронутым в
рассудке; она сказывается у  них  в  беспорядочных  жестах,  не
соответствующих словам, - из такого разнобоя умелый актер может
извлечь  превосходный  комический  эффект. Блазиус рекомендовал
Сигоньяку надеть полумаску, скрывающую лоб и нос, и таким путем
сохранить традиционный  образ,  соединив  в  своем  лице  черты
фантастические  и  реальные,  что  очень  хорошо для ролей, где
сочетается неправдоподобное с действительным, в этих обобщенных
карикатурах на человечество, с которыми оно мирится скорее, чем
с точными копиями. В руках комедианта пошлого пошиба такая роль
превращается  в  плоскую  буффонаду  на  потеху   черни   и   к
досадливому   недоумению   людей   просвещенных,   но  этот  же
карикатурный образ  с  помощью  вкрапленных  даровитым  актером
правдивых  штрихов становится куда ближе к жизни, нежели образ,
представляющий собой сгусток одних лишь правдивых черт.
     Идея полумаски улыбалась Сигоньяку. Маска обеспечивала ему
инкогнито и потому придавала мужество  предстать  перед  толпой
зрителей.  Этот  тонкий  слой бумаги был для него все равно что
шлем с опущенным забралом, сквозь  которое  он  будет  говорить
голосом своего рода фантома. Ибо человек - это лицо, у тела нет