все  задумчивее,  он словно искал что-то, чего ему недоставало,
но сам не понимал чего. Он совершил несколько верховых прогулок
и  даже  пригласил  к  себе  двух   приятелей,   словно   желая
рассеяться.  Зная  его  тщеславие, я разоделась, чтобы быть как
можно авантажнее, и решила превзойти себя в любезности,  грации
и   кокетстве  перед  этими  провинциалами,  которым  сроду  не
доводилось  видеть  ничего  подобного:  за   десертом,   сделав
кастаньеты из разбитой тарелки китайского фарфора, я станцевала
такую  бешеную, зажигательную, неистовую сарабанду, что ни один
святой не устоял бы. Руки,  в  истоме  вскинутые  над  головой,
ноги,  молнией  сверкавшие из вихря юбок, бедра, подвижные, как
ртуть, стан, изгибающийся так, что плечи чуть не касались пола,
рвущаяся на волю грудь, и все это в сочетании с огнем взгляда и
улыбок, способных воспламенить целую  залу,  если  бы  я  могла
когда-нибудь  повторить  подобный танец на театре. Маркиз сиял,
гордый, как король, что у него такая возлюбленная. Но  назавтра
он снова был угрюм, скучен и томился безделием. Я пустила в ход
весь  запас  своих чар, но, увы! они больше не имели власти над
ним! Казалось, он и сам этим удивлен. Временами он  внимательно
всматривался  в  меня,  словно  ища  в  моих  чертах сходство с
другой. Может быть, он надеялся воплотить во мне воспоминание о
какой-то прежней любви, думала я, и тут же возражала себе: нет,
меланхолические причуды не в его натуре. Такого  рода  мечтания
подходят  желчным ипохондрикам, но не краснощеким, полнокровным
жизнелюбцам.
     - Не в пресыщении ли тут была причина? - заметил  Блазиус.
- Даже  амброзия  может  надоесть, и боги нередко спускаются на
землю, чтобы полакомиться черным хлебом.
     - Запомните, глупец, что я наскучить не могу! -  возразила
Зербина,  легонько  хлопнув  Педанта  по  руке.  - Ведь вы сами
только что подтвердили это.
     - Извини  меня,  Зербина,  и  скажи  нам,  что  же  точило
господина маркиза? Я сгораю от любопытства.
     - После  долгих  размышлений,  -  продолжала  Зербина, - я
наконец поняла, что именно омрачало его счастье. Я  обнаружила,
о   каком   розовом  лепестке  этот  сибарит  тоскует  на  ложе
наслаждений. Обладая женщиной, он жалел об актрисе. Тот  ореол,
который  придает  огни  рампы,  грим,  костюмы,  разнообразие и
живость игры, исчез так же, как меркнет поддельный блеск сцены,
когда гасильщик задувает огни. Уйдя за кулисы, я  потеряла  для
него  большую  долю  очарования. Ему осталась только Зербина. А
любил он во мне и Лизетту, и Мартон, и Маринетту, блеск  улыбки
и  взгляда,  живость  реплик, задорную мину, причудливый наряд,
вожделение и восторг зрителей. В моем житейском облике он искал
следов облика театрального, ибо  у  нас,  актрис,  если  мы  не
дурнушки,  два  рода  красоты  -  красота  фальшивая  и красота
естественная; одна из них - маска, другая - лицо. И часто,  как
бы  миловидно  ни было лицо, предпочтение отдают маске. Маркиза
влекла субретка из "Бахвальства капитана Матамора",  а  я  лишь
наполовину  представляла  ее.  В пристрастии некоторых господ к
актрисам гораздо меньше чувственности, чем принято считать. Это
увлечение скорее духовное, нежели плотское. Добившись  женщины,
они   думают,  что  достигли  идеала,  но  образ,  который  они
преследовали,  ускользает  от  них;  актриса  подобна  картине,
которую  надо  рассматривать  издалека  и  при  соответствующем
освещении. Стоит только приблизиться, как волшебство  исчезает.
Я  сама  начала  скучать. Раньше я часто мечтала пленить сердце
какого-нибудь знатного кавалера, жить беззаботно,  пользоваться
всеми благами изощренной роскоши, иметь богатые наряды. Нередко
я   кляла  жестокую  долю  странствующей  комедиантки,  которую
ремесло вынуждает кочевать с места на место в тряском  фургоне,
летом обливаясь- потом и застывая от холода зимой. Я ждала лишь
случая,  чтобы  покончить  с этой жалкой жизнью, не подозревая,
что это и есть моя настоящая жизнь, смысл моего  существования,
мой  дар, моя поэзия, мои чары и мой особый ореол. Если бы свет
искусства не золотил меня своим лучом, я стала бы  обыкновенной
потаскушкой,  каких  много. Талия, девственная богиня, охраняет
меня своим покровом, а стихи поэтов, эти пылающие угли, касаясь
моих уст, очищают их от поцелуев, расточаемых в угоду похоти  и
забавы  ради.  Пребывание  в  охотничьем  домике маркиза многое
открыло мне. Я поняла, что этого благородного кавалера  пленяют
не  только  мои  глаза,  мои  зубы,  мое тело, но и та искорка,
которая горит во мне и вызывает рукоплескания публики.  В  одно
прекрасное  утро я заявила ему напрямик, что желаю уехать и что
мне  совсем  не  улыбается  до   скончания   веков   оставаться
любовницей  вельможи: на это вполне годится первая встречная, а
я прошу великодушно отпустить меня, причем заверяю,  что  люблю
его  и всегда буду с благодарностью помнить его щедроты. Маркиз
сначала удивился, но не разгневался,  а,  поразмыслив  немного,
сказал: "Что же вы намерены делать, голубка?" - "Нагнать в пути