замечал ее грусти, изощряясь в острословии.
     - Ах,  как  хорошо жить на свете! - восклицал он. - Люди и
не подозревают, какое наслаждение -  попросту  дышать!  Никогда
еще  деревья  не  казались  мне  такими  зелеными,  небо  таким
голубым, цветы  такими  душистыми.  Право  же,  я  будто  вчера
народился  на  свет  и  впервые  созерцаю  творение  божие. Как
подумаю, что я мог бы лежать сейчас  под  мраморной  плитой,  а
вместо  этого катаюсь верхом с дорогой моей сестричкой, я прямо
не вспомнюсь от счастья! Рана  больше  не  беспокоит  меня,  и,
по-моему,  мы  можем  позволить  себе  вернуться  домой  легким
галопом, а то принц уже стосковался, дожидаясь нас.
     Не  слушая  возражений  опасливой   Изабеллы,   Валломбрез
стиснул  бока  своему  коню,  и  оба  поскакали довольно резвым
галопом. У крыльца, помогая  сестре  сойти  с  лошади,  молодой
герцог сказал:
     - Теперь  я стал совсем молодцом, и, надеюсь, мне разрешат
совершить путешествие без провожатых!
     - Как! Не успев выздороветь, вы уже намерены покинуть нас?
Какой же вы недобрый!
     - Да, мне необходимо отлучиться на несколько дней,  -  как
бы вскользь заметил Валломбрез.
     И в самом деле, на следующий день, попрощавшись с принцем,
который  не  возражал против его отъезда, он отправился в путь,
сказав Изабелле загадочным тоном:
     - До свидания, сестричка! Вы останетесь мною довольны!

     XIX. ЛОПУХ И ПАУТИНА

     Сигоньяк решил последовать мудрому совету Ирода; кстати, с
тех пор как Изабелла из  актрисы  стала  знатной  дамой,  ничто
больше  не привязывало его к труппе. Ему следовало на некоторое
время исчезнуть, постараться,  чтобы  о  нем  забыли,  пока  не
изгладится   недоброе  воспоминание  о  гибели  Валломбреза,  в
которой почти не приходилось сомневаться. Итак, не  без  грусти
распрощавшись  с актерами, которые показали себя по отношению к
нему добрыми  товарищами,  Сигоньяк  покинул  Париж  верхом  на
крепкой  лошадке,  увозя  порядочное количество пистолей - свою
долю от театральных сборов. Он не спеша, короткими  перегонами,
направлялся  в  свой  обветшалый  замок,  - известно, что после
грозы птенец всегда возвращается в родное гнездо, будь оно хоть
из  хворостинок  или  прелой  соломы.  Это  было   единственное
пристанище,  где  он  мог  укрыться,  и  в  своем отчаянии он с
горькой радостью думал о возвращении в убогое  жилище  предков,
откуда  ему,  пожалуй,  и  не  следовало уезжать. В самом деле,
благополучия у него не  прибавилось,  а  последнее  приключение
могло  ему  только  повредить. "Ну что ж, - мысленно твердил он
себе дорогой, - мне было суждено умереть от голода и тоски  меж
этих  растрескавшихся  стен,  под  крышей, сквозь которую дождь
льет, как сквозь решето. Никому не дано уйти от уготованной ему
участи, и я покорюсь своей - я буду последним из Сигоньяков".
     Не стоит описывать во всех подробностях  его  путешествие,
которое  длилось около трех недель и не было скрашено ни единой
занимательной встречей. Вполне достаточно сказать, что  однажды
вечером Сигоньяк увидел вдалеке башенки своего замка, озаренные
закатом   и   ярким   пятном  выступавшие  на  фиолетовом  фоне
горизонта. В силу светового эффекта они  представлялись  ближе,
чем  были  на  самом  деле,  и  солнце  ослепительно сверкало в
стеклах одного из немногих целых  окон  фасада.  Казалось,  это
горит гигантский рубин.
     Барона  до крайности растрогало знакомое зрелище; конечно,
он немало настрадался в своем обветшалом жилище, и все  же  при
виде  его  испытывал  то  же волнение, какое вызывает встреча с
другом, чьи недостатки забылись в разлуке. Здесь  протекла  его
жизнь,  в  нужде,  в  безвестности,  в  одиночестве,  но не без
затаенных радостей, ибо юность не может быть вполне несчастлива
и  даже  самая  безотрадная  утешается  грезами  и   надеждами.
Привычная   скорбь  приобретает  в  конце  концов  своеобразное
очарование, и бывают такие горести, о которых сожалеешь больше,
чем о радостях.
     Сигоньяк  пришпорил  лошадь,  чтобы  добраться  домой   до
темноты.   Солнце   садилось,   и   над  бурой  полоской  ланд,
протянувшейся по небосводу, виднелся лишь узкий  выгнутый  край
его  диска;  красный свет угас в окне, и весь замок стал теперь
сероватым  пятном,  которое  почти  сливалось  с  сумраком;  но
Сигоньяк   хорошо  знал  дорогу  и  вскоре  свернул  на  тропу,
изъезженную прежде, а теперь пустынную и ведущую прямо к  дому.
Разросшиеся   ветки  изгороди  хлестали  его  по  ботфортам,  а
пугливые лягушки спасались от лошадиных копыт в росистую траву;
в глубокой сельской тишине послышался отдаленный лай, как будто
пес, от  скуки,  сам  для  себя,  выслеживает  зверя.  Сигоньяк