ношения  шляпы  был  прорезан  по  всей ширине красной полосой,
точно рубцом от раны, и усеян еще не просохшими каплями пота, -
из-за того ли, что бретер очень спешил,  или  из-за  того,  что
занимался   делом,   потребовавшим  напряжения  всех  сил.  Его
серо-голубые глаза отливали металлом и смотрели в глаза герцогу
с такой невозмутимой наглостью, что Мерендоля  пробрала  дрожь.
Тень  от  носа полностью закрывала одну его щеку, как тень Этны
покрывает большую  часть  Сицилии,  и  карикатурные  чудовищные
контуры  этого  кряжа  из  плоти  и  крови  блестели на гребне,
позлащенные  ярким  светом.  Нафабренные  дешевой  помадой  усы
казались  шпилькой,  проткнувшей  насквозь  его верхнюю губу, а
эспаньолка загибалась, как перевернутая запятая.  Все  в  целом
составляло  самую  причудливую физиономию на свете, сродни тем,
которые Жак  Калло  любил  схватывать  своим  смелым  и  метким
резцом.
     Наряд   его  состоял  из  куртки  буйволовой  кожи,  серых
панталон и ярко-красного плаща, с которого,  очевидно,  недавно
был спорот золотой галун, ибо более яркие полоски выделялись на
слинявшей  ткани.  Шпага  с массивной чашкой висела на широкой,
окованной медью портупее, которой  был  опоясан  сухощавый,  но
крепкий  торс  проходимца. Одна непонятная подробность особенно
встревожила  Мерендоля,  а  именно:  рука  Лампурда,  торчавшая
из-под  плаща  наподобие  подсвечника,  выступающего из стенной
панели, сжимала  в  кулаке  кошелек,  судя  по  его  округлости
набитый  довольно  туго.  Отдавать деньги вместо того, чтобы их
брать, было настолько несвойственно и непривычно  Жакмену,  что
он  проделывал  этот жест со смехотворно-чопорной неловкостью и
торжественностью. К тому же самая  мысль,  что  Жакмен  Лампурд
намерен вознаградить герцога де Валломбреза за какую-то услугу,
была  столь  чудовищно неправдоподобна, что Мерендоль вытаращил
глаза  и  разинул  рот,  а  это,   по   словам   художников   и
физиономистов, служит признаком высшей степени изумления.
     - Что  ты, плут, выставил свою руку, как крюк для вывески,
и тычешь мне в нос кошелек? - спросил герцог, оглядев странного
посетителя. - Уж не вздумал ли ты подать мне милостыню?
     - Прежде всего да будет известно вашей светлости,  никакой
я  не  плут,  -  заявил  бретер  с  нервическим подергиванием в
складках морщин и в углах  губ.  -  Зовусь  я  Жакмен  Лампурд,
фехтовальщик,  и  принадлежу  к почтенному сословию; никогда не
унижал я себя ни ручным трудом,  ни  торговлей,  ни  промыслом.
Даже  в самые трудные времена я не занимался выдуванием стекла,
делом, которое не пятнает и дворянина, ибо оно  небезопасно,  а
чернь  неохотно глядит в глаза смерти. Я убиваю для того, чтобы
жить, рискуя своей шкурой и своей шеей, и действую я  всегда  в
одиночку,  а нападаю в открытую, ибо мне претит предательство и
подлость. Что может быть благороднее этого? Возьмите  же  назад
кличку  плута,  которую  я могу принять не иначе как в качестве
дружеской шутки; слишком  больно  она  задевает  чувствительные
струны моего самолюбия.
     - Раз  вы  настаиваете, пусть будет по-вашему, мэтр Жакмен
Лампурд, - отвечал  герцог  де  Валломбрез,  которого  невольно
забавляли  чудаческие  претензии  заносчивого  проходимца.  - А
теперь объясните, зачем вы явились ко мне, потрясая кошельком с
монетами, точно шут погремушкой или прокаженный трещоткой?
     Удовлетворенный  такой  уступкой  его  гордости,   Лампурд
наклонил  голову,  не  сгибая  туловища,  и  проделал несколько
замысловатых движений шляпой, воспроизведя приветствие, по  его
понятиям,  сочетающее  воинственную  независимость с придворной
грацией.
     - Вот в чем дело, ваша светлость: я получил  от  Мерендоля
деньги   вперед,   с   тем   чтобы   убить  некоего  Сигоньяка,
прозываемого  капитаном  Фракассом.  По   обстоятельствам,   не
зависящим от моей воли, я не выполнил этого заказа, а так как в
моем  ремесле есть свои правила чести, я принес деньги, которых
не заработал, их законному владельцу.
     Сказав это, он жестом, не  лишенным  достоинства,  положил
кошелек    на    край   роскошного   стола,   инкрустированного
флорентийской мозаикой.
     - Вот  они,  эти  балаганные  смельчаки,   эти   взломщики
открытых  дверей,  эти  воины Ирода, чьей доблести хватает лишь
для избиения грудных младенцев, а едва жертва покажет им  зубы,
они  удирают  во  всю  прыть.  Вот  они,  ослы в львиной шкуре,
которые не рыкают, а ревут. Ну-ка,  сознайся  честно,  Сигоньяк
нагнал на тебя страха?
     - Жакмен Лампурд никогда не знал страха, - отвечал бретер,
и при  всей  его  комической  наружности  слова  эти прозвучали
горделиво, - и это  вовсе  не  бахвальство  и  фанфаронство  на
испанский  или  гасконский  манер;  ни в одном бою противник не
видел моих плеч, никто не знает меня  со  спины,  и  я  мог  бы
неведомо  для  всех  быть горбатым, как Эзоп. Тем, кто наблюдал