Лампурда.
     - Если конец моей шпаги не торчит у вас в животе,  значит,
вы  великий  человек,  вы  герой, вы бог! - воскликнул Лампурд,
выпрямляясь и потрясая обломком, оставшимся у него в руке.
     - Я невредим, и, если бы пожелал, я мог бы пригвоздить вас
к стенке, как филина, - отвечал Сигоньяк,  -  но  это  противно
моему  природному великодушию, и кроме того, вы позабавили меня
своим чудачеством.
     - Барон, разрешите  мне  отныне  быть  вашим  почитателем,
вашим  рабом,  вашим  верным  псом. Мне заплатили, чтобы я убил
вас. Я даже взял деньги вперед  и  успел  их  проесть.  Но  все
равно! Я ограблю кого-нибудь, чтобы возвратить аванс.
     С  этими  словами  он  поднял плащ Сигоньяка, бережно, как
усердный слуга,  набросил  его  на  плечи  барона  и  с  низким
поклоном  удалился.  Обе  атаки  герцога  де  Валломбреза  были
отбиты.

     XIV. ЩЕПЕТИЛЬНОСТЬ ЛАМПУРДА

     Нетрудно представить себе ярость Валломбреза после отпора,
который дала ему Изабелла при  участии  актеров,  столь  кстати
подоспевших  на  помощь  ее  добродетели.  Когда он возвратился
домой, слуг взяла дрожь и прошиб ледяной пот при виде его лица,
мертвенно-бледного от холодного бешенства, - будучи  жесток  по
природе, он в минуту ярости часто с нероновской необузданностью
срывал  свой  гнев на первом горемыке, попавшемся ему под руку.
Герцог де Валломбрез и в хорошем расположении духа не отличался
благодушием;  но  когда  он  злился,  куда  приятнее  было   бы
столкнуться  над  пропастью  носом  к  носу  с голодным тигром,
нежели попасться ему на глаза. Все двери, которые распахивались
перед ним, он  захлопывал  с  такой  силой,  что  они  едва  не
соскакивали с петель и позолота сыпалась с лепных украшений.
     Дойдя  до своей опочивальни, он с размаху швырнул шляпу на
пол так, что она вся сплющилась, а взъерошенное перо  сломалось
пополам.  Чтобы  дать  волю  душившему его бешенству, он рванул
камзол на груди, не  обращая  внимания  на  алмазные  пуговицы,
которые   запрыгали  по  паркету,  как  горошины  по  барабану.
Судорожными движениями пальцев он раздергал в лохмотья  кружево
рубашки, подвернувшееся ему по пути кресло полетело кувырком от
свирепого  пинка,  ибо  герцогская  злоба распространялась и на
предметы неодушевленные.
     - Этакая наглая тварь! - восклицал он, шагая взад-вперед в
диком возбуждении. - Вот устрою, чтобы полицейские забрали ее и
бросили  в  каменный  мешок,  а  оттуда,   обрив   и   выпоров,
препроводили  в госпиталь или в приют для кающихся грешниц. Мне
ничего не стоит добиться такого указа.  Но  нет,  преследования
только  укрепят  ее  постоянство,  а  ненависть ко мне разожжет
любовь к Сигоньяку. Этим ничего не достигнешь; но что же  тогда
делать?
     И  он продолжал метаться из угла в угол, как дикий зверь в
клетке, тщетно стараясь утишить бессильную злобу.
     Пока он бесновался, не  обращая  внимания  на  бег  часов,
которые  текут  своей  чередой,  - безразлично, радуемся мы или
сердимся, - ночь успела наступить, и Пикар  отважился  войти  в
комнату  без  зова  и  зажечь  свечи,  не желая оставить своего
хозяина во власти темноты, матери мрачных настроений.
     И  правда,  свет  канделябров  как  будто  прояснил  разум
Валломбреза,  и  ненависть  к  Сигоньяку, отодвинутая на задний
план любовью к Изабелле, снова вспыхнула в нем.
     - Как могло случиться, что этот проклятый выскочка еще  не
отправлен на тот свет? - внезапно остановившись, произнес он. -
Ведь я отдал Мерендолю строжайший приказ прикончить его, а если
сам не справится, то с помощью более ловкого и смелого бретера!
Что  бы  ни  толковал Видаленк, но "не станет гада, не станет и
яда". Без Сигоньяка Изабелла очутится в моей власти, трепеща от
страха  и  не  находя  опоры  в  своей  верности,   оказавшейся
беспредметной.  Она, несомненно, придерживает этого голодранца,
чтобы женить его на себе, а потому отгораживается  несокрушимым
целомудрием  и ярой добродетелью от влюбленного герцога, как бы
он ни был хорош собой, словно от последнего оборвыша. Ее одну я
одолею очень быстро и, уж во всяком случае, отомщу зазнавшемуся
наглецу, который ранил меня в руку  и  на  каждом  шагу  встает
препятствием   между  мной  и  моим  желанием.  Итак,  призовем
Мерендоля и допросим его, как обстоят дела.
     Когда  Мерендоль,  приведенный  Пикаром,  предстал   перед
герцогом,  он  был бледнее вора, которого ведут на виселицу, на
висках у него проступил пот, в горле пересохло, язык от  страха
прилип  к  гортани;  ему  в эту минуту не мешало бы, по примеру
Демосфена, афинского оратора, заглушавшего  голосом  шум  моря,
держать  во рту камень, чтобы вызвать слюну и обрести дар речи,