по телу своего врага.
     - Как могла у вас родиться подобная мысль, сеньор Ирод!  -
воскликнул   Сигоньяк.-   Столь   подлый,  гнусный,  злодейский
поступок слишком уж низок для дворянина высокого рода, каковым,
несмотря ни на что, является Валломбрез. К тому  же,  когда  мы
покидали  Пуатье,  он оставался там, у себя дома, далеко еще не
оправившись от раны. Как бы он успел очутиться в  Париже,  если
мы лишь вчера приехали сюда?
     - Вы забыли, что мы довольно долго задержались в Орлеане и
в Type,  где  давали  представления,  а  ему,  при его конюшне,
нетрудно было догнать и даже опередить нас. Что до его раны, то
стараниями искусных лекарей она, конечно, быстро  затянулась  и
зарубцевалась.  Да  и рана была не столь опасная, чтобы человек
молодой и полный сил не мог преспокойно путешествовать в карете
или  в  носилках.  Итак,  милый  мой  капитан,  вам  надо  быть
настороже,  вас  заведомо  хотят  заманить  в ловушку или убить
из-за  угла  под  видом  несчастного  случая.  Ведь,  умри  вы,
Изабелла  останется беззащитной перед посягательствами герцога.
Как  можем   мы,   бедные   актеры,   бороться   против   столь
могущественного  вельможи?  Если  самого  Валломбреза еще нет в
Париже, приспешники его уже орудуют здесь; не были бы вы  нынче
ночью встревожены справедливым подозрением и не бодрствовали бы
с оружием в руках, вас бы премило прирезали в вашей каморке...
     Доводы  Ирода  были слишком основательны, чтобы оспаривать
их, а потому барон лишь кивнул в  ответ  и  наполовину  вытянул
свою шпагу, желая проверить, легко ли она ходит в ножнах.
     Оживленно беседуя, прошли они вдоль Лувра и Тюильри вплоть
до ворот  Конференции, ведущих на Кур-ла-Рен, как вдруг увидели
перед собой густое облако пыли, сквозь которое блестело  оружие
и  сверкали  кирасы. Они посторонились, чтобы пропустить конный
отряд, скакавший впереди кареты, в которой  король  возвращался
из   Сен-Жермена  в  Лувр.  Стекла  на  дверцах  были  спущены,
занавески раздвинуты, надо  полагать,  для  того,  чтобы  народ
вдоволь  мог  наглядеться  на  монарха, властителя его судеб, и
Сигоньяк со своим спутником увидели  бледный  призрак,  весь  в
черном, с голубой лентой через плечо, неподвижный, как восковая
кукла.  Длинные темные волосы обрамляли мертвый лик, отмеченный
печатью  неисцелимой  скуки,  скуки  испанской,  какой  томился
Филипп  II  и  какую  может  породить лишь безмолвие и безлюдие
Эскуриала.  Глаза  короля,  казалось,  не  отражали  окружающих
предметов;   ни   желания,  ни  мысли,  ни  проблеска  воли  не
зажигалось в них. Брезгливо и капризно оттопыренная нижняя губа
выражала глубокое отвращение  к  жизни.  Белые  костлявые  руки
лежали  на  коленях, как у некоторых египетских богов. И все же
королевское величие чувствовалось в  мрачной  фигуре  человека,
который  олицетворял  Францию  и  в  чьих жилах остывала щедрая
кровь Генриха IV.
     Карета промчалась  как  вихрь,  за  ней  следом  проскакал
второй   конный   отряд,  замыкая  эскорт.  Мимолетное  видение
повергло Сигоньяка в задумчивость. Он  простодушно  представлял
себе  короля  существом  сверхъестественным, в могуществе своем
сверкающим посреди ореола золотых лучей и драгоценных каменьев,
ослепительным, гордым,  торжествующим,  самым  красивым,  самым
величавым,  самым  сильным из смертных; а в действительности он
увидел чахлого, печального, скучающего, болезненного,  чуть  ли
не  жалкого на вид человека, одетого в цвета скорби и настолько
погруженного в свои мрачные думы, что внешний мир  будто  и  не
существовал для него.
     "Как!  -  мысленно  восклицал он. - И это король, тот, кем
живы миллионы людей, кто восседает на вершине пирамиды, к  кому
снизу  тянется столько умоляющих рук, по чьей воле грохочут или
смолкают пушки, кто возвышает или низвергает, карает или  дарит
благоволением,   если   захочет,   говорит  "помилован",  когда
правосудие сказало "повинен смерти", и одним словом своим может
изменить человеческую судьбу! Если бы взор его упал на меня, из
бедняка я стал бы  богачом,  из  ничтожного  -  могущественным;
безвестный  пришелец  превратился  бы  в  человека, пожинающего
лесть и поклонение. Разрушенные башни замка Сигоньяк  горделиво
воздвигались  бы  вновь,  мои  урезанные владения умножились бы
новыми землями. Я стал бы хозяином над холмами и лугами. Но как
надеяться, что он когда-нибудь отметит меня в этом человеческом
муравейнике, который копошится у его ног,  не  удостаиваясь  ни
единого  его  взгляда.  А  хоть бы он и увидел меня, нити какой
симпатии могут протянуться между нами?"
     Эти мысли наряду со многими другими - всех не  перескажешь
- так поглотили Сигоньяка, что он шел рядом со своим спутником,
не  говоря  ни  слова.  Не  смея  нарушить  его  раздумье, Ирод
развлекался созерцанием проезжавших  в  обе  стороны  экипажей.
Наконец  он  решился  напомнить  барону,  что  время близится к
полудню и пора  направить  стрелку  компаса  на  полюс  суповой