миски,  ибо  нет  ничего  хуже холодного обеда, если не считать
обеда разогретого.
     Сигоньяк признал справедливость этого мнения,  и  оба  они
направились   в   сторону  своего  трактира.  За  два  часа  их
отсутствия  ничего  особенного  не  произошло.   Перед   миской
бульона, гуще усеянного глазками, чем тело Аргуса, мирно сидела
Изабелла,  с  обычной приветливой улыбкой протянувшая Сигоньяку
свою белую ручку. Остальные  актеры  полюбопытствовали,  каковы
его  впечатления от прогулки по городу, и шутливо осведомились,
уцелел ли у него плащ, платок и  кошелек.  Сигоньяк  им  в  тон
отвечал   утвердительно.  Эта  веселая  болтовня  рассеяла  его
тревожные мысли, и в конце концов он уже  готов  был  объяснить
свои   страхи   ипохондрической   наклонностью  повсюду  видеть
подвохи.
     Однако он был прав, и враги его, несмотря на ряд неудачных
попыток, не собирались отречься от своих черных  замыслов.  Так
как  герцог  пригрозил  Мерендолю,  если  он  не  расправится с
Сигоньяком, вернуть его на галеры, откуда сам же его извлек, то
Мерендоль с горя решил прибегнуть  к  помощи  своего  приятеля,
бретера,  не гнушавшегося никакими грязными делами, лишь бы они
были хорошо  оплачены.  Сам  Мерендоль  отчаялся  справиться  с
бароном,  который  к  тому  же  знал  его  теперь  в лицо и был
настороже, что затрудняло возможность подступиться к нему.
     Итак, Мерендоль отправился  на  поиски  этого  головореза,
который   жил  на  площади  Нового  Рынка  близ  Малого  моста,
местности,  населенной   преимущественно   наемными   убийцами,
мошенниками, ворами и другими темными личностями.
     Отыскав  среди  высоких  черных  домов,  подпиравших  друг
друга, как пьяницы, которые боятся упасть, самый что ни на есть
черный,   обшарпанный,   грязный,   где   из   окон    выпирали
омерзительные  рваные тюфяки, словно внутренности из распоротых
животов, Мерендоль повернул в неосвещенный  проход,  ведущий  в
недра  этой  трущобы. Вскоре свет перестал проникать с улицы, и
Мерендоль,  ощупывая   запотевшие,   осклизлые   стены,   будто
вымазанные  слюной  улиток, нашел в темноте веревку, заменявшую
перила,  веревку,  словно  снятую   с   виселицы   и   натертую
человеческим  жиром. Кое-как стал он подниматься по этой шаткой
лестнице, то и дело спотыкаясь о кучи  грязи,  наслоившейся  на
каждой ступеньке с тех времен, когда Париж звался Лютецией.
     Мрак  редел  по  мере  того,  как  Мерендоль совершал свое
опасное восхождение. Тусклый, мутный свет просачивался в желтые
стекла окошек, пробитых, чтобы освещать лестницу, и  выходивших
на  глубокий  темный  колодезь  двора.  Задыхаясь  от  миазмов,
источаемых помойными ведрами, Мерендоль  добрался  до  верхнего
этажа.   Две  или  три  двери  выходили  на  площадку,  грязный
штукатуренный  потолок  которой  был  изукрашен   непристойными
рисунками,   завитушками   и  сальными  словцами,  начертанными
свечной копотью, - роспись вполне достойная такого вертепа.
     Одна из дверей была приоткрыта. Не желая дотрагиваться  до
нее  руками,  Мерендоль  толкнул  ее  ногой  и  без  дальнейших
церемоний  вступил  в  резиденцию  бретера  Жакмена   Лампурда,
состоявшую из одной комнаты.
     Едкий  дым  проник ему в глаза и в горло, так что он начал
кашлять, словно кот, который наглотался перьев, пожирая птичку,
и минуты  две  не  мог  вымолвить  ни  слова.  Воспользовавшись
открытой  дверью,  дым  улетучился  на  лестницу, туман немного
поредел, и посетителю удалось оглядеться по сторонам.
     Это логово стоит  описать  поподробнее,  ибо  сомнительно,
чтобы  приличный  читатель хоть раз побывал в подобной норе или
мог бы вообразить себе всю степень ее убожества.
     Основную меблировку ее составляли четыре стены, по которым
подтеками с крыши были нанесены неведомые острова и реки, каких
не сыщешь ни  на  одной  географической  карте.  Предшествующие
владельцы конуры баловались тем, что па местах, куда можно было
дотянуться   рукой,   вырезали   свои   несуразные,  нелепые  и
омерзительные прозвища, подчиняясь стремлению самых  безвестных
людишек  оставить по себе след в здешнем мире. К мужским именам
часто  бывало  прибавлено  имя  женщины,  уличной  Цирцеи,  над
которым  красовалось  сердце,  пронзенное  стрелой,  похожей на
рыбью кость. Другие, проявляя больше тяги к искусству, пытались
добытыми из-под золы угольями набросать карикатурный профиль  с
трубкой в зубах или висельника с высунутым языком, болтающегося
на веревке.
     На  камине,  в  котором, дымясь, шипел ворованный хворост,
пылились самые разнообразные предметы: бутылка со вставленным в
горлышко огарком, который широкими потоками оплывал по  стеклу,
- светильник,  достойный  бродяги  и  пропойцы;  стаканчик  для
триктрака, три игральных кости, налитых свинцом, связка  старых
чубуков,  глиняный  горшок для курева, чулок, а в нем гребень с
обломанными зубьями; потайной фонарь  с  круглым,  как  совиный