им камням ползали скорпионы, но я не 
чувствовал страха,
ибо сердце мое окаменело, и, несмотря на свою молодость, я с радостью бы 
приветствовал свою
смерть, если бы она возжелала меня. Вернись я снова на дневной свет к людям, 
позор
содеянного разъел бы мне душу, словно едкая щелочь, и жизнь не смогла бы мне 
ничего
подарить.
Тогда я еще не знал, что смерть бежит от человека, который по ней тоскует, но 
гоняется за
тем, чье сердце дорожит жизнью. Поэтому уползли с моего пути змеи, не тронули 
меня
скорпионы и не задушил даже зной пустыни. Стражи заповедной долины тоже 
оказались глухи
и слепы, они не заметили меня и не услышали шума срывающихся камней, когда я 
спускался с
горы. Если бы они меня увидели, они тотчас же убили бы меня и бросили труп на 
растерзание
шакалам. Но я пришел ночью, и стражи, наверное, боялись долины, которую 
охраняли, – ведь
жрецы заколдовали могилы фараонов самыми опасными заклятьями. А если они и 
видели, как
я, освещенный луной, бреду с ношей на спине, или слышали, как осыпаются камни с 
горного
обрыва, то отвернулись от страха, прикрыв одеждой лица и думая, что по долине 
бродят
мертвецы. Я ведь ни от кого не прятался и не смог бы ни от кого скрыться, ибо 
не знал, где
поставлена охрана. Заповедная долина в своем смертном покое, безмолвии и 
пустынности
предстала моему взору более величественно, чем любой фараон, сидящий на троне.
Всю ночь я кружил по долине, отыскивая опечатанную жрецами дверцу гробницы
какого-нибудь фараона, ибо, задумав столь дерзкое дело, решил, что моим 
родителям подобает
лишь такое погребение. К тому же я хотел найти могилу правителя, вошедшего в 
барку Амона
недавно, дабы жертвоприношения ему были еще свежи и забота о его гробнице 
безупречна,
потому что моим родителям надлежало иметь только самое лучшее, раз уж я не мог
предоставить им их собственной могилы.
Когда луна зашла, я выкопал в песке рядом с гробницей великого фараона яму, 
опустил
туда бычью шкуру с телами своих родителей и засыпал ее песком. Где-то вдали 
завыли шакалы,
и я понял, что по пустыне ходит Анубис, желая позаботиться о моих родителях и 
проводить их
в последний путь. Я знал также, что сердца моих родителей, взвешенные на весах 
великого
судьи подземного царства Осириса, с честью прошли испытания и им не 
понадобились
составляемые жрецами Книги мертвых, полные лживых выдумок, которых так жаждут 
богатые.
Когда я пригоршнями сыпал песок на тела своих родителей, на душе у меня 
становилось
немного легче. Я теперь знал, что они будут жить вечно вблизи великого фараона 
и питаться
изысканными жертвами, приносимыми ему. В Стране Заката они смогут плавать в 
ладье
фараона, есть хлеб фараона и пить его вино. Все это я совершил, добровольно 
подставляя свое
тело пикам стражей Долины царей, но отнюдь не прошу вменять это мне в заслугу, 
потому что
я вовсе не боялся их пик – смерть в ту ночь показалась бы мне слаще мирры.
Но когда я засыпал яму, рука моя коснулась в песке чего-то твердого, и я увидел
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 71
священного скарабея, вырезанного из красного камня, с глазами из маленьких 
драгоценных
камешков, целиком покрытого заветными письменами. Увидев скарабея, я задрожал, 
и слезы
мои оросили песок, ибо я принял его как знак от родителей, что они довольны и 
им хорошо. Так
мне хотелось думать, хотя я и знал, что скарабей, очевидно, упал и затерялся в 
песке при
захоронении фараона.
Луна ушла за горизонт, небо стало серым. Я поклонился песку и поднял руки, 
прощаясь с
отцом моим Сенмутом и матерью моей Кипой. Да сохранятся их тела вечно и да 
будет приятна
их жизнь в Стране Заката, ибо только ради них я хотел бы, чтобы она 
существовала, хотя сам я
в это