вечером, как только отец начинал храпеть, мать продолжала 
свои истории
и сама наслаждалась ими не меньше, чем я. Помню как сейчас те знойно-горячие 
летние вечера,
когда постель обжигала голое тело и сон не шел, как сейчас слышу ее тихий, 
баюкающий голос,
и мне опять так спокойно. Родная мать едва ли могла быть мне лучшей и более 
нежной
матерью, чем простая, суеверная Кипа, у которой слепые и увечные нищие 
сказочники всегда
могли надеяться на хороший обед.
Сказки увлекали мой ум, но их противоположностью была улица, гнездилище мух, 
улица,
пресыщенная множеством запахов и зловоний. Бывало, с пристани повеет волнующим
ароматом кедра или душистой смолы. Или знатная женщина выглянет из своих 
носилок, чтоб
крикнуть на мальчишек, и обронит капельку благовонного масла. По вечерам, когда 
золотая
барка Амона клонила свой путь к горам запада, над всеми террасами и глиняными 
хижинами
поднимался чад от поджариваемой в масле рыбы, смешанный с запахом свежего хлеба.
 Этот
запах бедной окраины Фив запал мне в душу с детства, и я никогда его не забуду.
Во время обеда на террасе я получал и первые уроки из уст моего отца. Усталой 
походкой
приходил он с улицы через сад или появлялся из своей приемной комнаты, с 
резкими запахами
лекарств и мазей на одежде. Мама сливала ему воду на руки, и мы садились 
обедать, а мама
подавала еду. Случалось, по улице в это время проносилась шумная ватага пьяных 
моряков.
Они горланили песни и колотили палками в стены домов, и останавливались по 
нужде под
нашими кустами акации. Как осторожный человек, мой отец ничего не говорил, пока 
они не
проходили мимо. Лишь после этого он поучительно произносил:
– Только несчастный невежественный негр или грязный сириец справляет нужду на
улице. Египтянин делает это в стенах дома.
Или он замечал:
– Вино – дар богов, радующий сердце, если пить в меру. Одна чаша никому не во 
вред, от
двух язык делается болтливым, но кто принимается за целый кувшин, тот проснется 
в уличной
канаве ограбленный и избитый.
Случалось, до нашей веранды долетал запах душистых масел, когда мимо дома
неспешной походкой проплывала красивая женщина, завернутая в прозрачную ткань, 
с ярко
накрашенными щеками, губами, бровями, с влажным блеском в глазах. Такого я 
никогда не
видел у других женщин. Я смотрел на нее как завороженный, а отец говорил:
– Берегись женщины, которая скажет тебе «красивый мальчик» и поманет за собой, 
ибо ее
сердце – силок и западня, а ее обьятия жгут хуже огня.
Неудивительно, что после таких наставлений я в своем детском простодушии с 
ужасом
смотрел на винные кувшины и на красавиц – и те и другие были наделены опасным
очарованием, как все страшное и пугающее.
Отец уже с малых лет позволял мне быть при нем во время приема больных. Он
показывал свои инструменты, ножи, лекарственные снадобья, рассказывая, как ими 
надо
пользоваться. Пока он осматривал больного, я стоял рядом и подавал то миску с 
водой, то
повязки, то мази или вино. Мать моя не выносила вида ран и нарывов и удивлялась 
моему
детскому интересу к болезням. Ребенок не может понять боли и страдания, пока 
сам этого не
испытает. Вскрытие нарыва казалось мне увлекательным делом, и я с гордостью 
рассказывал
другим ребятам обо всем виденном, чтобы они относились ко мне с должным 
почтением. Если
приходил новый больной, я внимательно следил за тем, как отец осматривал и 
выслушивал его,
запоминая все вопросы. В заключение отец говорил: «Болезнь излечима» или: «Я не 
берусь
помочь». В иных же случаях он не брался лечить, а писал несколько строчек на 
полоске
папируса и отсылал больного с этим в Дом Жизни, находящийся при храме. Когда 
такой
больной уходил, отец обычно вздыхал и, качая головой, говорил: «Бедняга!»
Не все нуждавшиеся в помощи моег