ла посаженная моим отцом тутовая смоковница. Кусты 
акации
отделяли сад от улицы, а водоемом служил выложенный камнем бассейн. Правда, 
вода
попадала в него только во время разлива. В доме было четыре комнаты, в одной из 
которых моя
мать готовила пищу. Обедали мы на террасе, через нее же проходили и посетители 
на прием к
отцу. Два раза в неделю к нам являлась уборщица, потому что моя мать любила 
чистоту. Раз в
неделю прибегала прачка и забирала нашу одежду в стирку, к себе, на берег реки.
Посреди бедного, беспокойного, все более заполняемого пришлым людом квартала,
развращенность которого открылась мне лишь когда я вырос и стал юношей, мой 
отец и все
наши соседи хранили традиции и старые, честные обычаи. В то время как обычаи 
были в
пренебрежении уже и в самом городе, среди богатых и знати, он и люди его класса
по-прежнему с нерушимой твердостью представляли старый Египет – с почитанием 
богов,
чистосердечностью и бескорыстием. Как будто противопоставляя себя своему 
кварталу и
людям, с которыми им приходилось иметь дело, они старались всем своим 
поведением и
образом жизни подчеркнуть свою обособленность.
Но зачем я рассказываю о том, что понял лишь позднее? Не лучше ли вспомнить
шершавый ствол смоковницы и шелест ее листьев, когда я лежал в тени, отдыхая от 
палящего
зноя? Почему бы не вспомнить мою лучшую игрушку, деревянного крокодила, 
которого я
таскал на веревочке по вымощенной камнями улице; он следовал за мной, разевая 
красную
пасть, хлопая челюстями, а соседские ребятишки сбегались и глядели на него с 
изумлением.
Много медовых конфеток, много блестящих камней и медных проволочек получил я, 
позволяя
другим детям поводить его и поиграть с ним. Такие игрушки бывали лишь в семьях 
вельмож,
но мой отец получил ее от царского столяра за то, что компрессами избавил от 
нарыва,
мешавший тому сидеть.
По утрам мать водила меня на овощной рынок. Правда, ей не нужно было делать 
много
покупок, но она могла потратить водяную меру времени на то, чтобы выбрать пучок 
лука, а на
приобретение пары сандалий у нее уходило предобеденное время целой недели. По 
ее
разговорам можно было понять, что она богата и желает иметь все самое лучшее, и 
если она не
покупала всего, что мне нравилось, то лишь ради того, чтобы приучить меня к 
бережливости.
Так она говорила. «Не тот богат, кто имеет золото и серебро, а тот, кто 
довольствуется
малым», – внушала она мне, но ее бедные старые глаза с восхищением глядели на 
пестрые
шерстяные ткани из Сидона и Вавилонии, тонкие и легкие, как пух. Ее загорелые, 
огрубевшие
от работы руки, словно лаская, трогали украшения из слоновой кости и страусовых 
перьев. Все
это мишура, ненужные вещи, уверяла она меня и, наверное, себя тоже. Но моя 
детская душа
восставала против этих поучений, и мне очень хотелось бы иметь мартышку, 
которая обнимала
за шею своего владельца, или яркую, разноцветную птицу, которая выкрикивала 
сирийские и
египетские слова. И я бы ничего не имел против золотых цепочек и золотых 
сандалий. Лишь
много позднее я понял, что моя старенькая бедняжка Кипа ни чуточки бы не 
возражала жить в
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 7
богатстве.
Но поскольку она была всего лишь женой бедного врача, то находила 
удовлетворение
своим мечтам в сказках. Вечерами, перед сном, она рассказывала мне вполголоса 
все сказки,
какие знала: о Синухе и о моряке, потерпевшем кораблекрушение и возвратившемся 
домой от
змеиного царя с несметными богатствами, о богах и колдунах, о заклинателях и о 
древних
фараонах. Отец мой часто ворчал и говорил, что напрасно она забивает мне голову 
глупостями
и всяким вздором, но