придерживала эту руку. Когда фараон из 
государственных
соображений женился на дочери митанского царя, чтобы на веки веков покончить с 
войнами в
Нахарине, стране, где реки текут кверху, Тейе сумела уверить его, что у 
принцессы козье
копыто в том месте, к которому стремится желание мужчины, и что от нее пахнет 
козой, так, по
крайней мере, рассказывали, и эта принцесса впоследствии сошла с ума.
Птахор покосился на меня, огляделся кругом и поспешно проговорил:
– Но ты, Синухе, никогда не верь подобным россказням, ибо это сплетни 
злоречивых
людей, все же знают доброту и мудрость Божественной супруги фараона, известно и 
ее умение
отыскивать и собирать вокруг себя и вокруг трона способных, талантливых людей. 
Это правда.
Птахор вылил капельку вина из своей чаши на пол и благочестиво поднял глаза к 
потолку.
Потом оглянулся по сторонам и вдруг прыснул со смеху.
– Здравствуй, носитель мушиной хлопушки! – воскликнул он. – Ты ли это? Ну, 
садись и
выпей немножко со мною. Мы ведь целую вечность не встречались.
Я вскочил и поклонился до земли, потому что нас почтил своим присутствием сам
носитель символов царской власти и хранитель царской печати. Он пришел один, и 
его
старческое лицо было искажено горем, слезы текли по щекам – это были искренние 
слезы
печали, ибо он плакал и о фараоне, и о самом себе. На меня он даже не взглянул, 
так как
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 37
вельможа не должен замечать низших, они словно воздух вокруг него, таков обычай.
 Он сел,
выронив из рук жезл и бич, вздохнул и сказал сердито:
– За чудачество тебе многое прощается, трепанатор, но и тебе не подобает 
смеяться в доме
печали и стенаний, – и он вопросительно посмотрел на Птахора.
– До утра, – молвил Птахор. – Но коль скоро мы тут не в глиняной хижине, как 
сказал
некогда один мудрый человек, то следовало бы и тебе выпить с нами чашу вина, 
ибо вино
прилично пить и в горе и в радости. Но почему ты один и бродишь как тень, друг 
мой? Почему
слуги и вельможи не кишат вокруг тебя, как мухи у медового пирога?
Хранитель печати утер слезы и грустно улыбнулся.
– Власть как тростинка в руках людей, – сказал он. – Тростинка сломается, но 
умная птица
вовремя перепорхнет и устроится на кончике другого стебля. Поэтому я, пожалуй, 
выпью с
тобой, Птахор, хоть это не в моих обычаях. Ибо ты прав, вино лечит печальное 
сердце.
– Неужели так скоро? – спросил Птахор.
Хранитель печати развел руками, выражая свое бессилие.
– Меня не пустили даже к одру умирающего господина моего, – проговорил он. – 
Клянусь
Амоном, неблагодарность – вот плата за все. Великая царица взяла себе печать 
фараона, и
стража слушает лишь ее приказы. При ней неотлучно ложный жрец, а наследник 
престола
смотрит на все как теленок, которого ведут на веревочке, куда захотят.
– Кстати, о жрецах, – сказал Птахор, наливая вино хранителю печати, потому что 
все
слуги исчезли, как только он появился. – Я сейчас рассказывал моему другу 
Синухе, как в
юности однажды побывал у пирамид и, подобно другим путникам, выцарапал свое имя 
на лапе
огромного сфинкса, чтобы увековечить себя таким образом.
Хранитель печати взглянул на меня из вежливости, но не увидел меня.
– Тьфу, Атон, – буркнул он презрительно и тут же благочестиво сложил руки в 
знак
Амона. – Владыка уже много лет не заглядывал в храм Атона, уж и петли ворот 
заржавели.
Ведь позвал же он чужеземного бога, чтоб исцелил его. Это тоже была прихоть. – 
Он опять
взглянул на меня и теперь, наверно, увидел, так как поспешил добавить: – Богам 
позволительны
их прихоти, ибо прихотлива сама природа богов.
– И все же наследник престола говорит об Атоне, – заметил Птахор.
– Наследник престола, – бросил хранитель печати с презрением, – Наследник 
престола
больной безумец. Попомните мое слово, не успеет фараон отбыть в Дом Смерти, как 
царица
привяжет себе бороду, оп