зов, наделенные природной жаждой знаний и стремящиеся 
во что бы
то ни стало порвать со своим сословием и ремеслом родителей, но с них 
взыскивали особенно
строго и требовали больше, чем __________от остальных, потому что жрецы 
относились подозрительно ко
всякому, кто не желает довольствоваться тем, что есть.
Осторожность пошла мне на пользу, ибо вскоре я заметил, что у жрецов были свои
шпионы и доносчики среди нас. Высказанное вслух сомнение или насмешка быстро 
доходили
до сведения жрецов, виновного вызывали на допрос и наказывали. Некоторым 
ребятам
пришлось вынести наказание палками, а были и такие, которых выгнали из храма, и 
двери Дома
Жизни не только в Фивах, но и по всей земле египетской закрылись перед ними 
навсегда. Если
у них было достаточно упорства и силы, они могли где-нибудь в покоренных землях 
стать
помощниками гарнизонных лекарей, отрезающих раненые руки и ноги, или начать 
новую
жизнь в стране Куш или в Сирии, поскольку слава египетских врачей разошлась по 
всему миру.
Но большинству из них суждено было покатиться вниз и остаться ничтожными 
писцами, если
они успели к тому времени выучиться писать.
Умение писать и читать дало мне значительное преимущество перед многими, в том 
числе
и старшими товарищами. Я считал себя уже вполне зрелым для вступления в Дом 
Жизни, но
мое посвящение все откладывалось, и я не смел спросить, чем вызвана задержка, 
ибо это
расценивалось как дух своеволия и непокорности Амону. Я тратил время впустую, 
переписывая
тексты из Книги мертвых, которая продавалась у входа в храм. В душе я бунтовал, 
и на меня
находила тоска. Уже многие бездарные товарищи мои приступили к занятиям в доме 
Жизни.
Но, пожалуй, я все-таки получил у отца лучшую подготовку, чем они. Впоследствии 
я понял,
что жрецы видели меня насквозь, угадывали мою непокорность и сомнения и потому
испытывали.
Моя тоска росла, сны были беспокойны, и часто по вечерам я искал уединения на 
берегу
Нила: смотрел, как заходит солнце и вспыхивают звезды. У меня было такое 
чувство, словно я
болен. Смех девушек на улице раздражал и злил меня. Мне хотелось чего-то 
неизвестного, и
ядовитый мед сказок и стихов сочился мне в душу, расслабляя сердце и вызывая 
слезы, когда я
бывал один. Отец поглядывал на меня и чему-то про себя улыбался, а Кипа начала 
с еще
большим жаром, чем прежде, рассказывать истории о коварных женщинах, которые, 
пока их
мужья в отъезде, зазывали красивых юношей, чтоб веселиться с ними.
Наконец мне объявили, что пришла моя очередь бодрствовать в храме. Мне 
предстояло,
не покидая территорию, неделю жить в внутренних покоях. Я должен был очиститься 
и
поститься, и мой отец поспешил обрезать мои мальчишеские кудри, созвав соседей 
на
пиршество, чтобы отпраздновать день моего совершеннолетия. С этого дня меня 
считали
взрослым, поскольку я уже созрел для принятия жреческого сана, как ни мало 
значила эта
процедура в действительности.
Кипа постаралась от души, но медовые лепешки мне казались невкусными, и веселье
соседей, их грубоватые шутки и смачные остроты не развлекали меня. Вечером, 
после ухода
гостей, мое уныние передалось также Сенмуту и Кипе. Сенмут стал рассказывать 
историю
моего появления в их доме, Кипа помогала ему, а я разглядывал висевшую над их 
ложем
тростниковую лодочку. Ее почерневшие, изломанные стебли заставили болезненно 
сжаться мое
сердце. Настоящих отца и матери, думал я, у меня нет в целом мире. Я один под 
звездами в
этом большом городе. Может быть, я лишь жалкий чужеземец в стране Кемет. Может 
быть, мое
происхождение – постыдная тайна?
У меня была рана в сердце, когда