ова: «старость», «песок», «тело» и «могила» 
всевозможными
способами – и словами и буквами. После чего я показал ему мою письменную доску, 
и он не
нашел ни одной ошибки. Я знал, что отец гордится мною.
– Ну, а другой юноша? – спросил Птахор и протянул руку к доске Тутмеса.
Тутмес сидел в стороне и рисовал на доске картинки. Он колебался, прежде чем 
показать
свою доску, но его глаза смеялись. Когда мы склонились над доской, то увидели, 
что он
нарисовал, как Птахор надевает свое оплечье на голову моему отцу и как поливает 
себя пивом,
а на третьем рисунке Птахор и мой отец пели в обнимку, и это выглядело так 
забавно, что
прямо-таки видно было воочию, какую песню они поют. Меня разбирал смех, но я 
сдержался,
потому что боялся рассердить Птахора. Тутмес, надо сказать, ничуть не польстил 
ему. На
рисунке он был такой же маленький и лысый, с такими же кривыми ногами и 
отвислым
животом, как и в жизни.
Долго Птахор молчал, остро поглядывая то на рисунки, то на Тутмеса. Тутмес 
немного
испугался и встал на цыпочки. Наконец Птахор спросил:
– Что ты хочешь за свою доску, сынок? Я куплю ее.
Но Тутмес покраснел и сказал:
– Моя письменная доска не продается. Другу я бы ее подарил.
Птахор улыбнулся и сказал:
– Хорошо, значит, будем друзьями и доска моя.
Потом он еще раз внимательно посмотрел на доску, усмехнулся и разбил ее 
вдребезги о
камень. Все ахнули, а Тутмес смутился и попросил прощения, если Птахор обиделся.

– Могу ли я сердиться на воду, в которой вижу свое отражение? – спросил Птахор 
с
теплотой в голосе. – Но глаз и рука рисовальщика – это сильнее, чем вода. 
Поэтому я знаю
теперь, как выглядел вчера, и не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня таким. Вот 
почему я
разбил доску, но я признаю тебя художником.
Тутмес даже подпрыгнул от радости.
Затем Птахор обратился к моему отцу и, указывая на меня, торжественно произнес
старинную формулу врача, приступающего к лечению:
– Я берусь его поправить.
И, указав на Тутмеса, сказал:
– Сделаю, что могу.
Оба они рассмеялись, очень довольные. Отец положил руку мне на голову и 
спросил:
– Синухе, сын мой, хотел бы ты стать лекарем, как я?
Слезы набежали мне на глаза и к горлу подступил комок, так что я не мог ничего 
сказать,
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 17
а только кивнул в ответ. Я оглядывался кругом, и двор был мне мил, и смоковница 
была мне
мила, и выложенный камнем водоем был мне мил.
– Сын мой, Синухе, – сказал отец. – Хотел бы ты стать целителем гораздо 
искуснее и
лучше меня, владыкой жизни и смерти, в руки которого человек любого звания и 
положения
вверяет с надеждой свою жизнь?
– Не таким как он и не таким как я, – сказал Птахор и его спина распрямилась, а 
взгляд
стал мудрым и острым, – но настоящим врачом. Ибо всех выше настоящий врач. 
Перед ним и
фараон гол, и самый богатый равен бедному.
– Конечно, я бы хотел стать настоящим врачом, – промолвил я робко, так как был 
еще
мальчик и ничего не смыслил в жизни, не знал, что старость всегда старается 
сохранить свои
мечты и разочарования, переложив их на молодых.
А Тутмесу Птахор показал золотой браслет у себя на запястье и молвил:
– Читай!
Тутмес разобрал по складам выгравированные там иероглифы и, замявшись, прочел:
– Хочу испить полную чашу!
– Не усмехайся, постреленок, – сказал Птахор с упреком. – Тут речь не о вине. А 
если
хочешь стать художником, ты должен требовать свою чашу сполна. В настоящем 
художнике
людям является сам Птах, творец и созидатель всего сущего. Художник – это не 
просто вода
или зеркало, а нечто большее. Пр