на голову кувшин пива, попросил масла, чтобы умастить 
лицо и
вдруг захотел искупаться в нашем водоеме. Тутмес шепнул мне, что надо уложить 
стариков
спать, и вскоре мой отец и царский трепанатор повалились в обнимку на брачное 
ложе Кипы,
бормоча заплетающимися языками уверения в вечной дружбе, пока сон не наложил 
печать на
их уста.
Кипа плакала. И рвала на себе волосы, посыпая голову пеплом из очага. Меня 
тревожила
мысль, что скажут соседи, потому что шум и песни разносились далеко в ночной 
тишине. Но
Тутмес был совершенно спокоен и сказал, что видывал и похуже, когда в казарме 
или в доме
его отца собирались воины и вспоминали былые времена и походы в Сирию и в 
страну Куш. Он
уверял, что нам повезло, вечер прошел на редкость мирно, старики не послали в 
дом
увеселений за музыкантами и девицами. Ему удалось успокоить Кипу, и мы, прибрав 
как могли
следы пиршества, отправились спать. Слуга Птахора громко храпел под смоковницей.
 Тутмес
лег рядом со мной, обнял рукой за шею и стал рассказывать о девицах, потому что 
он тоже
выпил вина. Но я был моложе его на два года, так что мне было неинтересно, и я 
скоро уснул.
Рано утром я проснулся, услыхав какой-то стук и возню в спальне. Когда я 
заглянул туда,
отец крепко спал в одежде и наплечье Птахора, а Птахор сидел на полу, обхватив 
голову
руками, и жалобно спрашивал: «Где я?»
Я приветствовал его почтительным поклоном и сказал, что он все еще находится в 
доме
Сенмута, лекаря бедняков, в районе порта. Это его успокоило, и он попросил у 
меня – ради
Амона – пива. Я напомнил ему, что он вылил на себя целый кувшин этого напитка, 
что видно
по его платью. Тогда он встал, распрямился, важно нахмурил брови и вышел из 
комнаты. Я
слил ему воды на руки, и он, охая, попросил меня полить на голову. Тутмес 
принес кувшин
кислого молока и соленую рыбу. Перекусив, Птахор опять повеселел, подошел к 
слуге,
спавшему под смоковницей, и начал колотить его палкой, пока тот не вскочил 
спросонья, весь
измятый, в траве и в пыли.
– Грязная свинья! – сказал Птахор. – Так-то ты печешься о своем господине, 
освещая ему
путь факелом? Где мои носилки? Где мое чистое платье? Прочь с глаз моих, жалкий 
вор!
– Я вор и свинья моего господина, – сказал слуга покорно. – Что прикажешь, мой
владыка?
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 16
Птахор отдал ему распоряжения, и слуга отправился на поиски носилок. Птахор 
уселся
поудобнее под смоковницей и, прислонясь спиной к ее стволу, прочел 
стихотворение, в
котором говорилось об утре, лотосах и о царице, купающейся в реке, и еще 
рассказывал много
такого, что мальчики охотно слушают. Кипа тоже проснулась, разожгла огонь и 
пошла за отцом
в спальню. К нам во двор доносился ее голос, и когда наконец отец показался на 
пороге,
переодетый в чистое, вид у него был очень печальный.
– У тебя красивый сын, – сказал Птахор. – У него осанка царевича, а глаза нежны,
 как у
газели. Но хотя я был еще молод, я все же понимал, что он так говорит лишь для 
того, чтобы мы
забыли, как он вел себя вчера вечером. Затем он спросил:
– А что твой сын умеет? Так ли открыты глаза его души, как глаза плоти?
Тогда я принес письменную доску, и Тутмес тоже принес свою. Устремив рассеянный
взгляд на вершину смоковницы, царский трепанатор продиктовал мне небольшое
стихотворение, которое я и сейчас еще помню. Вот оно:
Радуйся юноша молодости своей,
ибо у старости в горле сухой песок,
а набальзамированное тело не смеется во тьме своей могилы.
Я постарался как мог и записал его сначала по памяти обычным письмом, затем 
изобразил
в картинках, а в конце написал с