й, потому что и отец мой сильно захмелел, я 
никогда
еще не видел, чтоб он столько выпил. Так что под конец Кипа уже сидела на кухне,

схватившись за голову обеими руками и покачиваясь всем телом взад и вперед. 
Опорожнив
кувшин покупного вина, они стали пить то, что было у отца для приготовления 
лекарств, а
когда и с ним было покончено, пошло в ход обычное пиво, так как Птахор заявил, 
что он не
привередлив.
Они вспоминали, как учились вместе в Доме Жизни, рассказывали анекдоты о своих
учителях и обнявшись ходили по террасе, шатаясь и поддерживая друг друга. 
Птахор
рассказывал о том, чего он добился как царский трепанатор черепов, уверяя, что 
это самая что
ни на есть распоследняя для врача роль и она скорее подходит для Дома Смерти, 
чем для Дома
Жизни. Но он ведь всегда был как мой отец, добрейший Сенмут, конечно же, 
прекрасно
понимал и выбрал для изучения череп, так как, по его мнению, это самое простое 
в человеке,
не считая зубов, глаз, горла и ушей, которые требуют своих специалистов.
– Но, – сказал он, – будь у меня больше мужества, я бы стал обычным честным 
лекарем и
давал бы людям жизнь, тогда как теперь мне суждено приносить смерть, если 
родственникам
надоедает ухаживать за стариками или неизлечимыми больными. Лучше бы я приносил 
жизнь,
как ты, друг мой Сенмут. Наверно, я был бы беднее, но вел бы более честную и 
трезвую жизнь,
чем сейчас.
– Не верьте ему, мальчики, – сказал мой отец, потому что Тутмес тоже сидел с 
нами и
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 15
держал в руке маленькую чашу вина. – Я горжусь тем, что могу назвать своим 
другом царского
трепанатора черепов Птахора, крупнейшего во всем Египте знатока своего дела. 
Разве могу я
забыть его удивительные вскрытия, которые столько раз спасали жизнь знатным и 
безродным и
вызывали всеобщее изумление? Он выпускал наружу злых духов, которые доводили 
человека
до безумия, и удалял их круглые яички из мозга больных. Исцеленные не знали как 
и
отблагодарить его, присылали золото, драгоценные ожерелья и кубки.
– Но еще больше дарили мне благодарные родственники, – сказал прерывающимся
голосом Птахор. – Ибо если одного из десяти, одного из пятидесяти, нет, скажем, 
одного из ста
я случайно вылечу, то уж остальным даю верную смерть. Слышал ли ты хоть об 
одном
фараоне, который бы прожил более трех дней после вскрытия черепа? Нет, ко мне с 
моим
кремневым сверлом, отсылают лишь неизлечимых и безумных, и тем скорее, чем они 
богаче и
знатней. Моя рука освобождает их от страданий, а наследникам раздает состояния, 
имения,
скот и золото, моя рука возводит фараонов на престол. Поэтому они меня боятся, 
и никто не
дерзает мне возражать, ведь я знаю слишком много. Но чем больше знаешь, тем 
больше печали
в сердце, поэтому я несчастный человек.
Птахор прослезился и вытер нос льняным саваном Кипы.
– Ты беден, но честен, Сенмут, – продолжал он, всхлипнув. – Вот за что я люблю 
тебя, ибо
я-то богат, но порочен. Гадок я, точно жидкая лепешка, оставленная быком на 
дороге.
Он снял с себя воротник из драгоценных камней и надел на шею моему отцу. Потом 
они
стали петь песни, в которых я не понимал и половины слов, но Тутмес слушал их с 
интересом и
сказал, что даже в казарме он не слыхал более смачных песенок. Кипа на кухне 
начала громко
плакать, а один из негров, сидевших под акациями, подошел, взял Птахора на руки 
и хотел
отнести его в носилки, потому что давно пора было спать. Но Птахор закричал 
«караул» и
уверял, что негр его убьет. От моего отца было мало проку, но мы с Тутмесом 
кинулись на
негра с палками, и он убежал, страшно ругаясь, забрав с собой товарища и 
носилки.
Тогда Птахор вылил себ