, что в настоящее время, судя по всему, господин Гон-дайнагон 
все сердечные попечения свои сосредоточил на дочери принца Хёбукё. Он порвал 
связи со всеми домами, куда захаживал в былые дни, повинуясь прихоти своего 
непостоянного сердца. Тем более сомнительно, чтобы он почтил своим вниманием 
особу, которая влачит столь жалкое существование в этих диких зарослях. 
Разумеется, вы хранили ему верность и надеялись на него все эти долгие годы, но 
неужели вы воображаете, что этого достаточно?..- поучала племянницу супруга 
Дадзай-но дайни, и та, понимая, что в ее словах есть доля истины, совсем 
расстроилась и горько заплакала.

Тем не менее она упорно стояла на своем, и, почувствовав, что добиться ее 
согласия не удастся, супруга Дадзай-но дайни вынуждена была отступить.

- Что ж, отпустите хотя бы Дзидзю,- сказала она, спеша уехать, пока не стемнело,
 и Дзидзю, не в силах превозмочь волнения, залилась слезами.

- Раз она так настаивает, я поеду хотя бы для того, чтобы проводить ее. Нельзя 
не признать справедливости ее слов, но и ваше нежелание ехать мне тоже понятно. 
Право, мое положение более чем затруднительно,- тихонько сказала Дзидзю своей 
госпоже.

Нетрудно представить себе, как горько и обидно было дочери принца! В самом деле,
 могла ли она предугадать, что даже Дзидзю... Впрочем, удерживать ее она не 
стала, только все плакала и плакала не переставая.

На память о вместе проведенных годах следовало бы подарить Дзидзю одно из своих 
платьев, но все они оказались слишком изношенными других же вещей, 
приличествующих случаю, у дочери принца не нашлось, и в конце концов она решила 
подарить ей сделанную из собственных выпавших за последнее время волос 
прекрасную накладку длиной более девяти сяку. Накладку она положила в шкатулку, 
присовокупив к ней горшочек с тончайшими старинными благовониями.

- Мне казалось всегда: 
Неразрывно со мною связаны 
Драгоценные пряди. 
Но, увы, и они теперь 
Готовы меня покинуть.

А я-то надеялась, что, несмотря на мою ничтожность, ты останешься со мною до 
конца, как того хотела твоя покойная матушка. Что ж, может быть, ты и права. Но 
подумала ли ты о том, кто будет обо мне теперь заботиться? Как все это обидно, 
право...- И дочь принца снова зарыдала.

Дзидзю ответила не сразу:

- Ах, что говорить теперь о завете матушки! Долгие годы мы прожили вместе, 
разделяя друг с другом горести этого мира, и вот меня влекут в чужие, дальние 
земли...

Драгоценные пряди, 
Расставшись с тобою, твоими 
Навеки останутся. 
Будьте клятве моей свидетелями, 
Боги-хранители путников.

Только кто может знать, что нас ждет впереди?

- Да где же она? Уже совсем стемнело...- ворчала между тем супруга Дадзай-но 
дайни, и Дзидзю, с неспокойным сердцем сев в карету, долго еще оглядывалась.

Когда они уехали, дочери принца стало совсем одиноко, ведь прежде только 
присутствие Дзидзю и скрашивало ее унылое существование. Теперь даже старые, ни 
к чему не пригодные дамы начали поговаривать:

- Что ж, госпожа Дзидзю совершенно права. Разве можно жить в этом доме? Вряд ли 
и у нас достанет терпения.

Никто из них не имел желания оставаться, каждая пыталась извлечь из памяти 
давние связи, к которым прибегнув можно было бы подыскать другое место, а дочь 
принца, прислушиваясь к их разговорам, трепетала от страха и стыда.

Наступил месяц Инея. Часто шел снег или град. В других садах он успевал таять, 
а здесь, в зарослях полыни и хмеля, куда ни утром, ни вечером не проникали 
солнечные лучи, лежал сугробами, при взгляде на которые невольно вспоминалась 
Белая гора в Коси6. В доме не было даже слуг, которые могли бы оставить следы 
на этом снегу, и дочь принца целыми днями уныло глядела на его нетронутую 
белизну. Она осталась совсем одна, ей не с кем было даже словом перемолвиться, 
не с кем поплакать или посмеяться. Ночами она лежала без сна под пыльным 
пологом, и сердце ее разрывалось от тоски.

Тем временем в доме на Второй линии царило радостное оживление, и, почти не 
имея досуга, Гэндзи не мог навещать особ, кои не