ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, 
а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь 
печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а 
музыканты отирали слезы.

Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам 18, Гэндзи подумал: "Каково 
было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?" Однако, даже 
представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие 
ничего доброго мысли, прошептал:

- "Прерывая сон ее зябкой ночью..."19

Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного 
приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, "можно было видеть синее небо"20.
 Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про 
себя, произнес:

- "Я просто все продвигаюсь на запад..."21

Точно так же и я
По небесным дорогам блуждаю, 
Пробираясь средь туч,
Глядит на меня луна, 
И перед нею мне стыдно...

Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали 
кулики. 

Близок рассвет.
Слышу я: призывая друг друга,
Кричат кулики.
Под их крики не так тяжело
Одному по утрам просыпаться...

Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.

Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к 
молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из 
них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к 
своим семьям в столицу.

Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и 
Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не 
ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: "Есть у меня к вам дело, и,
 если вы выберете время навестить нас..." Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на 
его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы 
бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда 
не поехал.

А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и, 
хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он 
давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что 
неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими 
словами:

- В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона 
Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы 
должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.

- Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими 
высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму, 
принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели 
такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?

- Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю. 
Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.

Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся. 
По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые, 
великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:

- Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности 
подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в 
шутку невозможно представить себе такое.

Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:

- Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в 
нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили 
других. Да зна