С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с 
близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить 
меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.

Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме 
Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, 
что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. 
Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:

"Пение струн
В пути ладью задержало,
И она среди волн
Замерла. И забилось тревожно
Сердце. Узнаешь ли ты?..

„Нет, не время теперь меня осыпать упреками" (125), будьте же снисходительны...
"

Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, 
что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.

"Если ладья,
В волнах замерев, внезапно
Потеряла покой,
Как сумела она миновать
Печальную бухту Сума?

Я и не думал о том, что „станут рыбацкие снасти привычны моим рукам..."" (126) 
- ответил ей Гэндзи.

Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, 
сложенные когда-то неким скитальцем 16, но радость госпожи Госэти была еще 
больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?

Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего 
сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц 
Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его 
безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на 
Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда 
даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.

Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок 
прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными 
китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же 
слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:

- Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать 
по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет 
выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за 
ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем 17.

Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед 
ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.

Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, 
ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым 
пренебрежением: "Чем она лучше других?", но, узнав ее ближе, по достоинству 
оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту - словом, ни у кого и 
мысли не возникало покинуть ее.

Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть 
лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней 
свои помыслы.

Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется,
 будь с ним госпожа... Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым 
даже ему трудно было мириться... О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с 
собой, и как ни велико было искушение... Все на этом диком побережье казалось 
Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании 
которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем 
отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной 
несправедливостью.

Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он 
думал: "Наверное, это тот самый дымок над костром" (108), а оказывалось, что в 
горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него 
чрезвычайно странное впечатление.

Где-то в чаще глухой 
Дровосеки сжигают хворост. 
Вы почаще ко мне 
Приходите, я так одинок, 
Люди с родины милой...

Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на