значено Священное омовение на реке Кацура4. Никогда 
еще эта церемония не проходила с таким блеском. Провожающие на Длинном пути5 и 
прочие спутники жрицы были избраны из самых родовитых семейств, пользующихся 
особым влиянием в мире. Видимо, о многом изволил позаботиться и ушедший на 
покой Государь.

Лишь тронулись в путь, принесли письмо от господина Дайсё с обычными 
бесконечными сожалениями о разлуке...

"Особе, к которой святотатством почел бы обратиться с непристойными речами", - 
было написано на листке бумаги, привязанном к пучку священных волокон6:

"Грохочущий бог... (91)

Восьми островов 
Пределы хранящая дева7, 
Когда чувства людей 
Тебе ведомы, ты рассуди 
Разлученных так рано.

Сколько ни думаю, не могу смириться..."

Несмотря на то что письмо пришло в самое хлопотливое время, с ответом не 
медлили. За жрицу написала ее главная дама:

"Коль с далеких небес
Боги судить возьмутся
Чувства влюбленных,
Они прежде всего приметят,
Сколь притворны твои упреки".

Господин Дайсё собрался было поехать во Дворец, дабы посмотреть на церемонию 
Прощания8, но потом передумал: вряд ли стоило провожать особу, его отвергшую, и,
 оставшись дома, провел этот день в унылой праздности.

Улыбаясь, прочел он написанный совсем по-взрослому ответ жрицы, и сердце его 
дрогнуло:

"Кажется, она куда утонченнее, чем бывают в ее возрасте..."

Необычность и недоступность женщины всегда делали ее в его глазах особенно 
привлекательной. Вот и сейчас он подумал: "Досадно, что я не видел ее в 
малолетстве, когда это не представляло никакой трудности. Впрочем, мир столь 
изменчив, возможно, нам еще придется встретиться..."

Поскольку и мать и дочь славились особой изысканностью вкуса и благородством, 
желающих посмотреть на церемонию Прощания оказалось несчетное множество. В 
стражу Обезьяны жрица со свитой вошла во Дворец. Занимая свое место в паланкине,
 миясудокоро думала о том, как все изменилось с той поры, когда она, не ведая 
забот, в холе и неге жила в доме отца своего, министра, столь большие надежды 
возлагавшего на ее будущее. Она смотрела вокруг, и грудь ее сжималась 
мучительной, неизъяснимой тоской. Шестнадцати лет вошла она в покои принца 
Дзэмбо, а двадцати лишилась его. И вот на тридцатом году жизни она снова 
увидела Девятивратную обитель.

Я стараюсь забыть
В эти дни о том, что осталось
Там, позади.
Но в сердце моем и теперь
Живет тайная грусть...

Жрице исполнилось четырнадцать лет. Она всегда была хороша собою, а сегодня 
мать уделила особое внимание ее наряду, и красота ее повергала собравшихся в 
благоговейный трепет. Даже Государь был растроган и, украшая ее прическу 
прощальным гребнем, плакал от умиления. Возле зданий Восьми ведомств, ожидая 
выезда, выстроились в ряд кареты свиты: сквозь прорези штор виднелись концы 
рукавов самых удивительных, изысканнейших расцветок, и стоит ли говорить о том, 
что многие из придворных имели свои собственные причины для печали?

Выехали уже в сумерках, а когда со Второй линии свернули на большую дорогу Тонн,
 невольно оказались перед домом Дайсё, и он, растрогавшись, послал им вослед 
письмо, привязав его к ветке дерева сакаки:

"Оставив меня,
Ты в путь отправляешься дальний
По реке Судзука9.
Ужели твоих рукавов не коснутся
Восемь десятков волн?"

Было уже совсем темно, да и суматоха царила изрядная, поэтому ответили ему 
только на следующий день, с другой стороны заставы10:

"Восемь десятков
Волн на реке Судзука
Моих рукавов
Коснутся ли, нет ли - никто
До самого Исэ не спросит..."

Краткое, торопливое пис