у 
Дракону? - осведомился кто-то из приближенных.

- Так, подобное честолюбие отнюдь не вызывает приязни, - посмеиваясь, ответил 
рассказчик.

Рассказал же эту историю сын нынешнего правителя Харима, юноша в звании куродо, 
которому в новом году присвоили Пятый ранг.

- Этот повеса, видно, сам не прочь заставить ее нарушить завет Вступившего на 
Путь.

- Потому и ездит туда так часто, - переговариваются спутники Гэндзи.

- И все же, что ни говори, она, наверное, совсем провинциалка.

- С младенческих лет расти в такой глуши, имея перед собой лишь старомодных 
родителей, разумеется...

- Но ведь мать, должно быть, из благородной семьи?

- Да, и, заручившись поддержкой достойнейших столичных семейств, она подыскала 
благовоспитанных девиц, девочек-служанок, и сумела создать для своей дочери 
безукоризненное окружение.

- Коли отправят туда правителем человека жестокосердного, вряд ли этому 
семейству удастся и впредь жить столь же беззаботно.

Прислушиваясь к пересудам спутников своих, Гэндзи замечает:

- Хотел бы я знать, что думал он, столь решительно завещая дочери броситься в 
море? Водоросли морские скроют ее лицо, как это неприятно. Видно было, что 
судьба девушки ему небезразлична. Пристрастие Гэндзи ко всему необычному, 
диковинному не было тайной для его приближенных, потому они и рассказали ему 
эту историю, надеясь - и не без оснований, - что она развлечет его.

- Уже смеркается, а никаких признаков возвращения болезни нет. Не пора ли в 
обратный путь? - беспокоились они, но монах возразил:

- Будет лучше, если вы задержитесь до утра. Боюсь, что в господина вселился 
какой-то злой дух, а потому следовало бы продолжать обряды и ночью.

- Да, наверное, так и в самом деле будет лучше, - согласились все, а Гэндзи 
предложение монаха показалось чрезвычайно заманчивым, ведь до сих пор ему 
никогда не приходилось останавливаться на ночлег в горной келье.

- Что ж, отправимся на рассвете, - решил он.

День тянулся томительно долго, и, изнемогая от праздности, Гэндзи под покровом 
вечерней дымки дошел до той тростниковой изгороди. Отправив назад всех 
спутников своих, кроме Корэмицу, он подошел к ней совсем близко, заглянул 
внутрь. И что же? Прямо перед ним стояла статуя Будды, а рядом монахиня творила 
молитвы. Бамбуковая штора оказалась чуть приподнятой, и видно было, что 
монахиня подносит Будде цветы. Потом, приблизившись к столбу, она села подле 
него, положив свиток с текстом сутры на скамеечку-подлокотник. Невозможно было 
себе представить, чтобы эта монахиня, устало читавшая сутру, могла оказаться 
вовсе незначительной особой. Ей, судя по всему, уже перевалило за сорок, 
благородная худощавость подчеркивала приятную округлость пленявшего белизной 
лица; концы подстриженных волос4 падали на плечи, придавая ее облику особую 
изысканность. Право, будь они длинными, это скорее повредило бы ей.

Рядом с монахиней сидели две миловидные прислужницы, тут же резвились девочки, 
то вбегая в дом, то выскакивая наружу. Вот одна из них - лет как будто около 
десяти - вбегает в покои. Одетая в мягкое белое нижнее платье и верхнее цвета 
керрия5, она выделяется особенной миловидностью, обещая со временем стать 
настоящей красавицей. Девочка подбегает к монахине - волосы рассыпались по 
плечам, словно раскрытый веер, щеки пылают...

- Что приключилось? Поссорилась с детьми? - поднимает глаза монахиня.

"Наверное, это ее дочь", - предполагает Гэндзи, подметив черты сходства в их 
лицах.

- Инуки выпустила моих воробышков, тех, которые под корзиной сидели! - жалуется 
девочка. Видно, что раздосадована она не на шутку.

- Опять эта негодница виновата, - сердится одна из прислужниц. - То и дело 
приходится бранить ее. Куда же они могли улететь? Такие милые, почти совсем уже 
ручные. Как бы ворона не поймала...

И она направляется к выходу. Густые блестящие