в каком-то  сне смотрела  я, как они вносили  в
храм картину, занавешенную  бумагой,  в сопровождении одного распорядителя и
всего  лишь  нескольких стражников...  Когда  покойный государь  восседал на
троне украшенного Десятью добродетелями, повелителя десяти тысяч колесниц, и
сотни  вельмож повиновались  его приказам, - того времени  я не помню, в  ту
пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже  после того,
как,   оставив  трон,  он  именовался  почетным  титулом  Старшего  Прежнего
государя, но  и тогда,  даже  при  тайных  выездах, его  карету  встречали и
провожали вельможи и царедворцы, целой свитой следовали за ним в пути... "По
каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?" -
думала я,  и скорбь с  такой силой сдавила сердце, как  будто совсем  свежей
была утрата.

     На  следующее утро я получила  письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ.
"Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?" - спрашивал он.

     Я ответила:

     "Под осенней луной
     цикадам я внемлю уныло,
     вспоминаю одно -
     государя облик нетленный,
     озаренный дивным сияньем..."

     * * *

     На следующий,  шестнадцатый  день  опять  была служба, возносили  хвалу
Лотосовой сутре, творению будд Шакьямуни и  Прабхутаратны17 - эти
будды вместе  восседают в едином венчике лотоса. Потом все по очереди делали
подношения   в  павильоне  Прабхутаратны.   С   самого  утра   на  церемонии
присутствовал прежний 'император Го-Уда, поэтому всех посторонних прогнали и
со двора, и  из храма.  Мне было  очень горько, что меня  не пустили, -  как
видно, посчитали черную  рясу особенно  неуместной, - но я все же умудрилась
остаться возле самого храма, стояла совсем близко, на  камнях  водостока,  и
оттуда слушала службу. "Ах, если б я по-прежнему служила при  дворе..." - на
какое-то время  я даже пожалела  о жизни  в миру, от которой сама  бежала...
Когда  священник  начал  читать  молитву за  упокой  и  счастье  усопшего  в
потустороннем мире, я заплакала и, пока не кончилась служба, продолжала лить
слезы. Рядом со мной стоял какой-то добрый с виду монах.

     - Кто  вы  такая, что так скорбите?  - спросил он. Я  побоялась бросить
тень на память покойного государя откровенным ответом и ответила только:

     -  Мои родители умерли, и траур по ним давно закончился, но сейчас  они
вспомнились мне особенно живо, оттого я и плачу... - И сказав так, тотчас же
ушла.

     Прежний император Го-Уда тем же вечером отбыл; опять опустел, обезлюдел
дворец Фусими, все кругом,  казалось, дышит печалью.  Мне не хотелось никуда
уходить, и я по-прежнему некоторое время жила неподалеку от усадьбы Фусими.

     Прежний министр Митимото Кога доводился мне  двоюродным  братом,  и  мы
изредка обменивались письмами. В ответ на мое послание он написал мне:

     "Навевают печаль
     и осенние виды столицы -
     сколько грустных ночей
     провели вы в горах Фусими,
     предрассветной луной любуясь?.."

     Эти стихи заставили меня еще сильнее ощутить скорбь, я  была не в силах
сдержать горе и ответила:

     "Скорбя о былом,
     провела я три ночи осенних
     в безлюдных горах -
     множит грустные воспоминанья
     предрассветной порою месяц..."

     В свою очередь, он прислал мне ответ:

     "Как, должно быть, для вас
     мучительны воспоминанья
     о минувших годах!
     В эту пору, когда тоскою
     веет осень в краю Фусими!.."

     Помнится, в пятнадцатый день - день смерти  государя - я поднесла храму
заветный веер - пусть он служит  кому-нибудь из священников -  и на  обертке
написала:

     "Не чаяла я,
     что в третью Его годовщину
     осенней росой
     вновь рукав окропить придется,
     от горючих слез не просохший!.."

     * * *

     После  кончины государя Фукакусы не стало никого в  целом свете, кому я
могла бы поведать  все, что наболело на  сердце. Год  назад,  в восьмой день
третьей луны, я  пошла почтить память поэта Хитомаро. Разве  не удивительно,
что  в этом году, и как раз в тот же день, я встретила государыню Югимонъин?
Мне  показалось тогда,  будто  предо  мной  наяву предстал  облик  покойного
государя, приснившийся мне  в Кумано.  Стало быть, напрасно  я  сомневалась,
угодны ли будут  богу мои  труды. Нет,  не  зря  душа моя была  преисполнена
горячей веры, не пропало втуне мое усердие на протяжении столь долгих лет!

     Я  думала  о превратностях  моей  жизни, но  размышлять в одиночестве о
пережитом  было  невыносимо,  вот  почему,  подражая  Сайге,  я  отправилась
странствовать.  А  чтобы  не пропали бесследно  мои  думы,  написала  я  сию
непрошеную  повесть,  хотя и не питаю