всегда держал возле
своего  сиденья  в молитвенном  зале.  Вечером  двадцать  четвертого  дня он
пожелал, чтобы его одели в это косодэ, и приказал не снимать, когда предадут
сожжению  его мертвое  тело. "А  это передашь  ей..."  - велел он.  С  этими
словами мальчик подал  мне ларчик, на лаковой  крышке коего была  нарисована
ветка  священного дерева.  В ларце  лежало  письмо.  Иероглифы  было  трудно
узнать, они больше походили на следы птичьих лапок.

     "В ту ночь... - с трудом разобрала я начальные слова. - В этом мире нам
больше  не  суждено..."  -  читала   я   дальше,  наполовину  догадываясь  о
содержании, и сама  чуть не утонула в слезах  при виде  этих  вкривь и вкось
написанных знаков.

     Если буду жива,
     дым костра твоего распознаю
     и скажу: "Это он!"
     Только мне в тоске безысходной
     уж недолго бродить по свету...

     В  ларце лежала горсть  золотого песка,  завернутая  в  бумагу. Мальчик
рассказал,  что  памятное  косодэ  сгорело  в  погребальном  костре,  сутры,
переписанные  настоятелем, тоже исчезли в огне.  Потом мальчик ушел,  утирая
горькие слезы, а я глядела ему вслед, и мне казалось, что  свет померк перед
моими очами.

     Если б знать я могла,
     что в загробной реке Трех порогов
     снова встречу его, -
     без раздумья бушующим волнам
     предалась бы, гонима любовью!

     * * *

     Государя связывала с настоятелем тесная дружба, он тоже, конечно, очень
скорбел о его кончине. Он написал мне, что понимает, сколь велико  мое горе.
Это письмо не только не утешило меня, но, напротив, лишь сильнее разбередило
скорбь.

     "Я знаю, навеки
     в душе твоей запечатлен
     тот образ нетленный -
     лик месяца перед рассветом,
     нежданно сокрывшийся в тучах..." -

     писал государь.

     "Давно известно, что наш мир полон скорби, и все же сердце болит, когда
вспоминаю,  как  он  любил  тебя  и  как  горевал,  что  приходится с  тобой
расставаться..."

     Я не знала, что отвечать на это письмо, послала только стихи:

     "К невзгодам и бедам,
     что выпали мне без числа,
     добавились ныне
     прискорбные воспоминанья...
     О месяц, сокрывшийся в тучах!"

     Мне казалось, никакими словами не передать мое горе, в слезах проводила
я дни и ночи, не заметила даже, как окончился этот год и наступил новый...

     Государь  продолжал  писать  мне,  но спрашивал  только: "Отчего ты  не
приезжаешь.?", а таких писем, как раньше:  "Немедленно приезжай!" - я больше
не получала. С этого времени я почувствовала:  он охладел ко мне, хотя прямо
об этом не говорил. "Так оно и должно было случиться..." - думала
я, ведь я так  много грешила,  хоть и  не по  своей воле...  Помню, когда до
конца года  оставалось всего несколько дней, мне было  особенно грустно - "и
год,  и  жизнь  моя  -  все подошло к  концу...", как написано в  "Повести о
Гэндзи". В душе жила тревога о настоятеле, ведь он был  так привязан к нашей
грешной юдоли, и я писала на обороте его писем изречения Лотосовой сутры.

     * * *

     Сменился год, наступил новый, Пятый год, Коан18, а я все так
же  лила слезы, ничего не  замечая вокруг. В  пятнадцатый  день первой  луны
исполнилось ровно сорок девять дней со дня кончины настоятеля. Я отправилась
в  храм  к  святому праведнику,  которого особенно почитала, отделила  часть
золота,  оставленного  мне  настоятелем, и  заказала  поминальную службу, на
бумаге, в которую завернула золото, написала:

     "Быть может, сегодня
     ты путь мне укажешь сквозь мглу
     к заре долгожданной,
     хоть порвались с твоей кончиной
     наш союз скреплявшие узы!.."

     Праведник славился красноречием, я  с волнением слушала его  похвальное
слово настоятелю, в котором перечислялись благие деяния  покойного, и рукава
мои не просыхали от слез.

     Я безвыходно  затворилась  в этом храме.  Вскоре наступило  пятнадцатое
число второй луны, день, когда Шакьямуни переселился