| |
ебуке готовит ложи для зрителей праздничного
шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до меня
как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее: в этом
году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим
совершеннолетие царствующего императора Го-Уды34 и наследника,
принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе почтенных лет в
должности дайнагона. Однако дед мой Хебуке находился уже в отставке, и
потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать
свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего
на один-единственный день стать действительным дайнагоном, как бы "заняв" на
время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнседзи. "Прекрасная мысль!"
- удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова превратился
в действительного советника-дайнагона и в таковом качестве совершил
Церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнседзи обещали, что после
окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако,
по-другому - должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему
единоутробному брату. Глубоко обиженный, Дзэнседзи решил, что получил
отставку без всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца
и не захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя,
тюнагона Кудзе, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла
безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее
сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему
письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ. "Я не находил себе места от беспокойства, услышав
о твоем исчезновении, - писал Дзэнседзи, - и теперь счастлив узнать, что ты
жива и невредима. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем
тяжелом и грустном, что пришлось пережить". В тот же вечер он приехал ко
мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела соседние
долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура,
озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили,
то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную картину хотелось
нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола, возвещая наступление
ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы
сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной
прелести. Дайнагон Дзэнседзи, прежде такой жизнерадостный, бодрый, теперь
держался понуро, казался совсем другим человеком; рукава его длинного
охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез.
- Я готов был отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды,
- говорил он, - но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так
просил не оставить тебя заботой... И я подумал, что с тобой будет, если я
тоже уйду от мира? Вот они цепи, которыми я прикован к этому миру...
"Он прав в своем желании постричься... Ведь и я приняла такое же
решение... Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?" - подумала
я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни
единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния.
- Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь
где-нибудь в глуши гор...- сказала я. - И вы тоже, стало быть, решили
принять постриг? - спросила я, растроганная до глубины души. Так мы
беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце.
- А письмо настоятеля - как оно ужасно! - сказал Дзэнседзи. - Конечно,
все случилось не по моей вине, однако все же я испугался - что теперь с нами
будет? И вот не прошло много времени, как видишь, что случилось и с тобой, и
со мной... И впрямь думается - это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты
исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это
время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель,
когда встретил меня у главных ворот. "Правда ли, что толкуют о Нидзе?" -
спросил он. "Да, никто не
|
|
