бивался
свидания.  Это  было  слишком  докучно,  я оторвала кончик  бумажного шнура,
которым  связывают  волосы,  и написала  всего  два  слова: "Пустые грезы!";
записку эту я не отдала ему прямо в руки, а просто тихонько оставила и ушла.
В  следующий  раз, когда  я опять приехала с поручением, он бросил мне ветку
священного дерева бадьяна.  Я незаметно подняла  ветку и,  когда  хорошенько
рассмотрела в укромном месте, увидела, что на листьях написано:

     "Рукава увлажнив,
     эти листья сорвал я с бадьяна,
     все в рассветной росе.
     Пусть несбыточны мои грезы -
     только в них нахожу отраду..."

     Стихотворение показалось мне настолько изящным, что с  того дня я стала
думать о настоятеле с несколько более теплым чувством.

     Теперь,  когда меня  посылали  за  каким-нибудь  делом  в храм,  сердце
невольно волновалось, и, если настоятель  обращался  ко  мне, я отвечала ему
уже без  смущения. Он-то и прибыл во дворец, чтобы  молиться о выздоровлении
государя.

     - Странно, отчего ваш недуг длится так долго... -  весьма обеспокоенным
тоном сказал  он, беседуя с государем,  и добавил:  -  Перед началом  службы
пришлите    кого-нибудь    в   молельню,    пусть    принесут   какую-нибудь
вещь-"заменитель"14 из вашего личного обихода...

     И в  первый  же вечер, когда должны  были  начаться  молитвы,  государь
приказал мне:

     -  Возьми  мой  кафтан  и ступай  в  молельню!  Придя  туда,  я застала
настоятеля одного,  очевидно, остальные  монахи разошлись по  своим  покоям,
чтобы переодеться к началу службы. Я спросила, куда положить "заменитель", и
настоятель ответил:

     -  Туда,  в каморку,  рядом  с  моленным  залом!  Я  прошла  в соседнее
помещение, там ярко  горел светильник,  как вдруг  следом за мной туда вошел
настоятель в  обычной, повседневной одежде. "Что это значит?"  - подумала я,
охваченная тревогой, а он., промолвив:

     - Я заблудился во мраке страсти, но милосердие  Будды поможет мне... Он
простит...  -  внезапно  схватил меня в объятия. Я пришла  в  ужас,  но ведь
человека столь высокого  ранга  невозможно резко одернуть, прикрикнуть: "Как
вы смеете?!", и я, сдерживая себя, твердила только:

     - Нет-нет, мне стыдно Будды... Я боюсь  его гнева... - но он так меня и
не отпустил. Сном, наваждением показался мне наш поспешный, торопливый союз,
и не успел он закончиться, как послышался возглас:  "Время начинать службу!"
Это в моленный зал стали  собираться монахи, сопровождавшие настоятеля, и он
скрылся через заднюю дверь, бросив мне на прощание: "Сегодня ночью, попозже,
непременно   приходи  еще  раз!"  Вслед   за  тем  сразу  донеслись  голоса,
распевающие  молитву,  началось богослужение, как будто ничего не случилось.
"С каким же сердцем он предстал  перед Буддой и возносит молитву сразу после
такого святотатственного поступка?"  - подумала я, содрогаясь от страха  при
мысли о столь тяжком грехе.

     Ведь Будда все видел... Из молитвенного зала в каморку проникал отблеск
ярко горевших  огней, а мне чудился непроницаемый мрак загробного мира, куда
неизбежно  предстоит  мне  сойти  после столь  тяжкого прегрешения, и  страх
терзал меня, и больно сжималось сердце. Но хоть я и  наполовину не разделяла
страсти, которую питал  ко мне настоятель, все же поближе к рассвету улучила
момент, когда кругом не было ни души, и, таясь, пошла к нему на свидание. На
сей  раз служба уже закончилась,  и наша встреча  протекала несколько  более
спокойно, не так суматошно, как в прошлый раз. Было трогательно слушать, как
он, в слезах, задыхаясь, твердил мне  слова любви. Вскоре забрезжил рассвет.
Настоятель почти силой заставил меня обменяться с ним нижним шелковым косодэ
- "На  память  о сегодняшней встрече!",-  встал,  надел  мое  косодэ,  и  мы
расстались.  И хотя расставание  причинило мне  отнюдь не  такую грусть, как
ему, все же он по-своему стал мне дорог, его облик проник  мне в сердце, мне
казалось - я никогда его не забуду...

     Вернувшись  к себе, я  легла  и  вдруг  ощутила  что-то шершавое у края
одежды, которой мы только что обменялись.  Оказалось, это бумажн