три иль четыре  шкатулочки,  плетенных из черной  кожи; вложил
туда собрание стихов, музыкальных пьес,  сборник "Одзеесю", а подле поставил
по  инструменту -- кото и  бива.  Были это  оригото и  цугибива. У восточной
стороны  настлал  подстилку  из  стеблей  папоротника,  расстелил рогожу  из
соломы, и -- вот оно, мое ночное ложе. В восточной же стене проделал я окно,
тут же  рядом  поставил столик  для  письма. У  изголовья стояла жаровня для
углей.  Ее  я приспособил для топки хворостом.  Заняв местечко к  северу  от
хижины, его обнес редким  низеньким плетнем, и -- вот он, садик мой. Здесь я
садил  различные  лекарственные  травы.  Вот  каков  был  внешний  вид  моей
непрочной хижины.
     Если  описать  картину  всей той  местности,  то  к  югу  был  уставлен
водосток, и, сложив из камней водоем, я собирал себе там воду. Деревья росли
у  самого навеса  кровли, отчего собирание  хвороста для топлива  было делом
нетяжелым.
     Звалось это место -- гора Тояма.
     Вечнозеленый  плющ  скрывал  собой  все  следы.  Долины  густо  поросли
деревьями. Однако запад -- тот был открыт. И это не могло не навевать особых
мыслей...
     Весной  --  глядишь  на  волны  глициний... Словно лиловые  облака, они
заполняют собой весь запад.
     Летом -- слушаешь  кукушку... Всякий раз, как перекликаешься с нею, как
будто  заключаешь   уговор  о   встрече  там,  на  горных  тропах  в  стране
потусторонней.
     Осенью -- весь слух заполняют  голоса цикад... И кажется: не плачут  ли
они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?
     Зимой -- любуешься на снег... Его скопленье, его таянье --  все это так
похоже на наши прегрешенья!
     Когда  молитва на  ум  нейдет  иль из чтенья  книг священных ничего  не
получается, я отдыхаю, пребывая в полном бездействии. Нет того, кто мог бы в
этом мне помешать; нет и спутника такого, которого должно было бы стыдиться.
     Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя  один, я невольно
соблюдаю и "чистоту уст". Блюсти все  заповеди во что бы то ни стало я вовсе
не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чем  же я
их нарушу?
     По  утрам,  отдавшись  всем  тем  "светлым  волнам,  что  идут вслед за
ладьей",  я вдаль  гляжу  на  лодки,  плывущие взад  и  вперед у  Оканоя,  и
настроенье заимствую у Ман-сями.
     Вечером, когда  ветер  заставляет листву  в плющах звучать, устремляюсь
думой к реке Дзинъе, -- и подражаю мелодиям Гэн Тотоку.
     Когда  же  волненье души  еще  сильнее, нередко  в отзвук  соснам вторю
музыкой "Осенний ветер";  звучанью  же воды в ответ  играю "Ручеек текущий".
Мое искусство -- неумело. Но я не собираюсь услаждать слух других людей. Для
себя играю я. Для себя пою. Питаю лишь свое собственное сердце.
     И еще: у подножия горы стоит хижина из хвороста. То  жилище стража этих
гор. Живет там  отрок.  По временам приходит он сюда, меня проведать.  А то,
когда мне скучно, я сам беру его своим товарищем, и мы вдвоем гуляем.
     Ему  -- шестнадцать лет, мне -- шестьдесят. Наши  возрасты -- различны,
но в том, в чем сердце обретает утешение себе, мы с ним равны.
     А то -- нарву себе цветочков осоки, собираю ягоды брусники иль набирать
начну картофель  горный, рвать петрушку; то, спустившись вниз к полям, что у
подножия горы, подбираю там упавшие колосья и вяжу из них снопы.
     Если ясен день, взобравшись на вершину,  гляжу  вдаль --  на небо своей
родины, обозреваю издали горы  Кобатаяма,  селение Фусими, Тоба, Хацукаси. У
красот  природы собственников нет,  отчего и нет никаких препятствий  усладе
сердца моего.
     Когда ходить пешком нетрудно мне и мои стремления далеко заходят, иду я
по хребту, перехожу  через гору Сумияма,  миную  Касадори;  а  то  -- иду на
богомолье  в  храм  Ивама,  направляюсь  поклониться  в  храм  Исияма.  Иль,
пересекая  долину  Авадзу,  иду проведать  то,  что  осталось  от  Сэмимару;
переправившись же через реку Тагамигава, навещаю могилу славного Сарумару.
     Обратною дорогой,  смотря по времени года,  --  иль любуюсь вишней, иль
ищу  взором  красный  клен, иль  срываю  папоротник, иль  подбираю  плоды  с
дерев... И это все -- то возлагаю на алтарь Будды, то оставляю в домике, как
память.
     Когда ночь тиха,  при  луне в  окне вспоминаю с любовью  своих  прежних
друзей;  при  криках же  обезьян  увлажняю  слезами свой рукав.  Светлячки в
кустах  издали  путаются  с   огоньками  рыбаков   у   острова  Макино-сима.
Предрассветный дождь похож на бурю, сдувающую лист с дерев.
     Когда слышу крики горных фазанов, в мысль  мне приходит: "То не отец ли
мой? Не моя ли  это мать?" Когда же олени с  гор, уже привыкнув, подходят ко
мне совсем близко, я чувствую, насколько я далек уже от мира.
     А  то, разведя  сильнее  тлеющий  огонек,  делаю  его  товарищем своего
старческого бдения. Вокруг не такие уж страшные горы, но случается внимать с
волнением и крикам сов, так что разным картинам в этих горах во всякое время
года нет и конца. Тем более же для того, у кого мысли глубоки, у кого знания
велики... для того этим только все не ограничивается!

III
     Да! Когда я в самом начале  селился здесь, я думал: "Ну, на время"... И
так прошло уже  целых пять лет. Моя легкая хижина стала немножко уже ветхой,
на кровле  образовался  глубокий  слой гнилой листвы,  на  ограде вырос мох.
Когда приходится -- случайно  как-нибудь -- прослышать  о  столице, я узнаю,
как  много благородных людей  поумирало с той  поры, как  я  сокрылся в этих
горах.  П