нерешительности, потом бросилась на постель и разрыдалась; закрыв лицо руками и 
раскачиваясь взад и вперед от невыносимой душевной муки, она всхлипывала и 
бормотала:

— Боже мой! Боже мой! Сердце разрывается. Для чего жить? Хоть бы умереть 
скорей! Хоть бы умереть!

Видя, что с ней делается, Каупервуд вдруг понял, какую она должна испытывать 
сердечную и душевную боль, и пожалел ее.

Немного погодя он подошел к Эйлин и тихонько коснулся ее плеча.

— Эйлин! Не надо! Перестань плакать, — уговаривал он. — Я ведь еще не бросил 
тебя. Не все еще погибло. Не плачь. Все это, конечно, очень плохо, но, может 
быть, и поправимо. Ну, перестань, Эйлин. Возьми себя в руки.

Но Эйлин только покачивалась и стонала; безутешная в своем горе, она не желала 
ничего слушать.

А у Каупервуда, кроме Эйлин, были и другие заботы: надо было придумать какое-то 
объяснение для доктора и прислуги, узнать, что с Ритой, по возможности 
успокоить Сольберга. Выйдя в коридор, он подозвал к себе лакея.

— Стойте возле этой двери и никуда не отходите. Если миссис Каупервуд выйдет, 
немедленно позовите меня.



19. «НЕТ ФУРИИ В АДУ, СТОЛЬ ЗЛОЙ…»

Рита, разумеется, не умерла, но она была избита до синяков, исцарапана, 
полузадушена. На затылке у нее оказалась широкая ссадина. Эйлин колотила ее 
головой об пол, и это могло бы плохо кончиться, если бы Каупервуд не подоспел 
вовремя. У Сольберга сначала создалось впечатление, что Эйлин и вправду была 
невменяема, что она неожиданно потеряла рассудок и что ее дикие выкрики по 
адресу Риты и Каупервуда не более как плод больного воображения. На какое-то 
время он в это поверил. И все же слова Эйлин не шли у него из головы. К самому 
Сольбергу впору было звать врача — после пережитого потрясения он еле держался 
на ногах, губы у него были синие, лицо мертвенно-бледное.

Риту перенесли в соседнюю спальню и уложили в постель. Были пущены в ход 
примочки, холодная вода, компрессы из арники, и когда Каупервуд явился к ней, 
она уже пришла в сознание и чувствовала себя лучше. Все же она была еще очень 
слаба и жестоко страдала физически и нравственно. Доктору сказали, что гостья 
оступилась и упала с лестницы. Когда Каупервуд вошел к Рите, ей делали 
перевязку.

Как только доктор распрощался, Каупервуд сказал горничной, которая ухаживала за 
Ритой:

— Принесите кипяченой воды.

Едва она скрылась за дверью, он нагнулся и поцеловал Риту в обезображенные 
вспухшие губы, потом предостерегающе приложил палец к собственным губам.

— Ну, как, Рита? Тебе лучше теперь? — тихо спросил он.

Она ответила еле приметным кивком.

— Тогда слушай внимательно, — сказал Каупервуд, наклоняясь к ней и стараясь 
говорить раздельно и внятно. — Попытайся все понять и запомнить и делай так, 
как я тебе скажу. Никаких серьезных увечий у тебя нет. Ты скоро поправишься. 
Все это пройдет бесследно. Сегодня же тебя дома навестит другой доктор, я за 
ним уже послал. Гарольд поехал за платьем для тебя. Он скоро вернется. Как 
только ты почувствуешь себя немного лучше, тебя отвезут в моей карете домой. Не 
тревожься. Все будет хорошо, только ты должна все отрицать, слышишь! Решительно 
все! Стой на том, что миссис Каупервуд сошла с ума. А завтра я переговорю с 
твоим мужем. Я пришлю к тебе опытную сиделку. Только, пожалуйста, будь 
осторожна, думай о том, что и как будешь говорить. Главное — не волнуйся. И не 
бойся ничего. Ты и здесь и дома в полной безопасности. Миссис Каупервуд больше 
тебя не потревожит. Об этом я позабочусь. Мне так жаль тебя, Рита, я так тебя 
люблю. Знай, что я всегда с тобой. То, что случилось, не должно отразиться на 
наших отношениях. Больше ты ее никогда не увидишь.

Тем не менее Каупервуд знал, что прежнего не вернуть.

Убедившись, что состояние Риты не внушает опасений, Каупервуд пошел к Эйлин, 
чтобы еще раз поговорить с ней и по возможности успокоить. Он застал ее уже на 
ногах, она одевалась и, как видно, приняла какое-то новое решение. Пока она 
лежала на Кровати, обливаясь слезами, в ней произошел перелом. Если она не