заступником разномастного уголовного сброда Чикаго, негласным заправилой 
политических кулис, и естественно, что во всех делах и начинаниях, где 
требовалась санкция муниципалитета и законодательного собрания штата, с ним 
волей-неволей приходилось считаться.

— Нет, я с ним не знаком, но могу достать вам письмо к нему, — ответил Эддисон.
 — А что вы надумали?

— Пока не спрашивайте. Раздобудьте только солидную рекомендацию.

— Я это сделаю сегодня же и пришлю вам, — пообещал Эддисон.

Каупервуд распрощался и ушел, а банкир стал размышлять об этом новом маневре. 
На Каупервуда можно положиться. Он уж сумеет вырыть яму конкуренту. Эддисон 
часто поражался его изобретательности и не спорил, когда тот предпринимал 
что-нибудь очень смелое и дерзкое.

Человек, о котором в эту трудную минуту вспомнил Каупервуд, был весьма 
красочной и любопытной фигурой, типичной для Чикаго и Западных штатов того 
времени. Всегда улыбающийся, любезный, обходительный и вкрадчивый, Мак-Кенти 
обаянием и коварством напоминал Каупервуда, но отличался от него известной 
грубостью и примитивностью, не сказывавшейся, правда, на его внешности, — 
грубостью, не свойственной и даже чуждой Каупервуду. Что-то в натуре Мак-Кенти 
привлекало к нему людскую накипь большого города, весь этот темный преступный 
мир, который был сродни его душе. Есть такие люди, без художественных 
наклонностей и духовных интересов, не расположенные к чувствительности и тем 
менее к философии и все же благодаря своей жизненной силе обладающие какой-то 
странной притягательностью; они сами являются как бы сгустком жизни, не светлой,
 не слишком темной и многослойной, как агат. Мак-Кенти попал в Америку 
трехлетним ребенком — родители его эмигрировали из Ирландии во время голода. 
Детство его прошло на южной окраине Чикаго, в жалкой лачуге с глиняным полом, 
стоявшей у скрещения железнодорожных путей, которые сплетались здесь в густую 
сеть. Отец Мак-Кенти работал на железной дороге чернорабочим-поденщиком и лишь 
под старость был назначен десятником; детей в семье было восемь человек, и 
Джону с ранних лет пришлось добывать себе кусок хлеба. Сначала его поместили 
мальчиком в лавку, потом он служил рассыльным на телеграфе, заменял официанта в 
пивной, и наконец, устроился буфетчиком. С этого, собственно, и началась 
карьера Джона Мак-Кенти. На него обратил внимание один дальновидный 
политический деятель, посоветовал ему изучить законы и со временем выдвинуть 
свою кандидатуру в законодательное собрание штата. Еще совсем мальчишкой 
Мак-Кенти много кое-чего узнал — он был свидетелем и подтасовки избирательных 
бюллетеней, и покупки голосов, и казнокрадства, и всевластия политических 
лидеров, распределявших теплые местечки, а также взяточничества, 
семейственности, использования человеческих слабостей — словом, всего, из чего 
в Америке складывается (или складывалась) политическая и финансовая жизнь. В 
верхних слоях общества существует-некое предвзятое мнение, будто на социальном 
дне нельзя ничему научиться. Если бы можно было заглянуть в душу Мак-Кенти, 
которая столь многое в себя вместила и даже привела в известную гармонию, нас 
прежде всего поразили бы своеобразная мудрость и еще более своеобразные 
наслоения его натуры — жестокость и нежность, заблуждения и пороки, служившие 
ему не только источником страданий, но и наслаждений; мы увидели бы жадную, 
суровую жизнь первобытного существа, которое руководствуется только своими 
инстинктами и потребностями. И при всем этом у него были манеры и облик 
джентльмена.

Теперь, в сорок восемь лет, Джон Дж.Мак-Кенти был весьма влиятельной особой. В 
его большом особняке на углу Харрисон-стрит и Эшленд авеню можно было в любое 
время встретить финансистов, дельцов, чиновников, священников, трактирщиков — 
словом, всю ту разношерстную публику, с которой неизбежно бывает связан всякий 
деятельный и хитрый политикан. В затруднительных случаях все они шли к 
Мак-Кенти, зная, что он посоветует, укажет, устроит, выручит, и платили ему за 
это кто чем мог — иной раз даже только благодарностью и признанием. Полицейские 
чиновники и агенты, которых он частенько спасал от заслуженного увольнения; 
матери, которым он возвращал сыновей и дочерей, вызволяя их из тюрьмы; 
содержатели домов терпимости, которых он ограждал от чрезмерных аппетитов 
мздоимцев из местной полиции; политиканы и трактирщики, боявшиеся расправы 
разгневанных горожан, — все они с надеждой взирали на его гладкое, сияющее 
добродушием, почти вдохновенное лицо, и в трудную минуту он казался им каким-то 
лучезарным посланцем небес, неким чикагским богом, всемогущим, всемилостивым и 
всеблагим. Но были, конечно, и неблагодарные, были непримиримые или желающие 
снискать себе популярность моралисты и реформаторы, были соперники, которые 
подкапывались под него и строили козни — для таких он становился жестоким и 
беспощадным противником. К услугам Мак-Кенти была целая свита прихвостней, 
толпившихся вокруг трона своего владыки и по первому слову бросавшихся 
выполнять его приказы. Мак-Кенти одевался просто, вкусы имел самые 
неприхотливые, был женат и, по-видимому, счастлив в семейной жизни, считался 
образцовым католиком, хотя никогда особой набожности не проявлял — короче 
говоря, это был некий Будда, внешне благодушный и даже мягкий, могущественный и 
загадочный.