прессы, дабы упрочить свое положение в обществе или проникнуть туда, 
приходилось подписываться — и подписываться не скупясь — на его газетенку. 
Вскоре после этого разговора Каупервуд получил подписной бланк из конторы 
«Сэтердей ревю» и сейчас же послал чек на сто долларов мистеру Хортону Бигерсу 
лично. Вслед за тем семейства, не пользовавшиеся особым весом в чикагском 
обществе, стали замечать, что когда они приглашают на званый обед Каупервудов, 
«Сэтердей ревю» помещает отчет, а в тех случаях, когда не бывает Каупервудов, 
не бывает и отчетов. По-видимому, с этими Каупервудами следует поддерживать 
знакомство. Но все же, кто они такие?

Всякое внимание прессы, всякий даже самый скромный успех в обществе легко могут 
превратить человека в мишень для злословия. Тот, кто хоть чуть-чуть выделился 
из окружающей его среды, мгновенно привлекает к себе внимание светских судей: а 
кто он, откуда взялся, что собой представляет? Эйлин вложила в свой первый 
прием в новом доме всю душу, Каупервуд — весь свой вкус и изобретательность, — 
немудрено, что новоселье оказалось чем-то из ряда вон выходящим, а этого-то, 
учитывая известные обстоятельства, Каупервудам и не следовало делать. Чикагское 
общество, как мы уже говорили выше, отличалось большой косностью, на всякие 
новшества смотрело неодобрительно и мирилось с ними очень неохотно. Вторгнуться 
в этот узкий круг и ошеломить всех пышностью и невиданным блеском было по 
меньшей мере неосмотрительно. Наиболее осторожные, даже если и не придут совсем,
 то обо всем узнают и тоже произнесут свой приговор.

Торжество началось в четыре часа. Гости продолжали съезжаться до половины 
седьмого. В девять открылся бал, для которого был приглашен знаменитый 
чикагский струнный оркестр. Танцы перемежались выступлениями более или менее 
известных артистов, а в одиннадцать часов был подан роскошный ужин; гости 
сидели за маленькими столиками в трех залах нижнего этажа, эффектно освещенных 
гирляндами китайских фонариков. В довершение всего Каупервуд повесил в 
картинной галерее не только лучшие полотна, вывезенные из-за границы, но и 
последнее приобретение — великолепного Жерома, который тогда находился в зените 
своей несколько экзотической славы. Картина изображала нагих одалисок у 
бассейна, выложенного разноцветной мозаикой. Для Чикаго такое искусство было 
чересчур «фривольным», люди мало смыслящие в живописи нашли картину 
непристойной, тогда как более просвещенные не могли бы увидеть в ней ничего 
предосудительного. Но так или иначе, а это произведение бесспорно оживляло 
галерею. Тут же висел и недавно присланный из Европы портрет Эйлин работы 
голландского художника Яна Ван-Беерса, с которым Каупервуды познакомились 
прошлым летом в Брюсселе. Он написал портрет в девять сеансов и создал довольно 
эффектную вещь, в яркой гамме красок. Эйлин была изображена на фоне летнего 
ландшафта, в глубине виднелся пруд, окруженный низким каменным парапетом, 
красное кирпичное крыло голландского загородного дома, куртины с тюльпанами и 
голубое небо в пушистых облачках. Эйлин сидела на вогнутом подлокотнике 
каменной скамьи, держа над головой розовый, отделанный кружевом зонтик; у ног 
ее зеленела трава; шелковый костюм в белую и голубую полоску — по последней 
парижской моде — облегал ее сильное, цветущее тело, соломенная шляпа с мягкими 
широкими полями, повязанная голубой лентой, бросала тень на искрящиеся жизнью и 
весельем глаза. Художнику удалось передать характер Эйлин — смелость, 
самонадеянность, дерзость, свойственные натурам неглубоким или еще не знавшим 
поражений. Сочный по краскам, хотя и несколько кричащий, как и все связанное с 
Эйлин, портрет способен был вызвать зависть в тех, кого природа наградила не 
столь щедро; будь это жанровая вещь — он мог бы считаться превосходным. В 
мягком свете газовых рожков Эйлин на этом полотне казалась особенно 
блистательной — праздная, беспечная, балованная красавица, которую всегда 
холили и берегли. Многие подолгу задерживались возле портрета, немало 
раздавалось по его адресу замечаний — кое-какие произносились громко, а 
кое-какие шепотом.

С самого утра Эйлин терзали беспокойство и неуверенность. По настоянию 
Каупервуда она обзавелась секретаршей, тщедушной и усердной девушкой, которая 
рассылала приглашения, сортировала ответы, выполняла всякие поручения и подчас 
могла даже дать дельный совет. Фадета, камеристка-француженка, совсем сбилась с 
ног, спеша все подготовить для своей госпожи, которой предстояло сегодня надеть 
два туалета — один днем, другой — между шестью и восемью вечера. Разыскивая 
засунутую куда-то ленту или усердно начищая броши и пряжки, она так и сыпала 
своими «mon dieu» и «parbleu». Эйлин, по обыкновению, немало помучилась, прежде 
чем решила, что все в порядке. Особенно труден был выбор платья. Портрет, 
висевший в картинной галерее, словно бросал ей вызов. Эйлин казалось, что 
сегодня вечером ей предстоит явиться на суд всего общества. В конце концов она 
все-таки не последовала совету лучшей чикагской портнихи Терезы Доновен и 
остановила свой выбор на парижском платье от Борта из тяжелого коричневого 
бархата с золотистым отливом; оно очень шло к ее волосам и цвету лица и выгодно 
обрисовывало ее статную фигуру. В тон платью были и коричневые шелковые чулки и 
коричневые туфельки с красными эмалевыми пуговками. Серьги Эйлин сперва надела 
аметистовые, потом заменила их топазовыми.

Беда Эйлин заключалась в том, что она не умела все это проделывать со спокойной 
уверенностью светской женщины. Она не столько управляла обстоятельствами, 
сколько обстоятельства управляли ею. В иных случаях ее выручало только 
спокойствие, выдержка и такт Каупервуда. Если Каупервуд был возле нее, она