занималась, то есть, попросту говоря, бездельничала.

Каупервуд постоянно слышал от нее рассказы о жизни их театрального мирка. 
Сначала он относился к ее болтовне с добродушной иронией. Стефани была в его 
глазах восторженным ребенком, увлеченным романтической атмосферой подмостков. 
Мало-помалу, однако, ее беспорядочный образ жизни начал возбуждать его 
любопытство. То она спешила к Лейну Кроссу, в его мастерскую, то проводила 
вечер на холостой квартире Блисса Бриджа, где, по ее словам, он всегда принимал 
«гарриковцев», то, после спектакля, отправлялась на очередную актерскую пирушку 
к Гарднеру Ноулзу, в его домик на Северной стороне. Каупервуд находил, что она 
ведет слишком свободную и независимую, чтобы не сказать больше, жизнь, но… 
такова была ее натура. Все же подозренье начало закрадываться в его душу.

— Где ты была вчера, Стефани? — допытывался он, когда они завтракали вместе, 
или гуляли, или катались по городу.

— О, вчера утром я была у Лейна Кросса, в его мастерской — примеряла индусские 
шали и покрывала. У него их такая уйма — оранжевые, синие, чудо как хороши! Как 
бы я хотела показаться тебе в них! Надо будет это непременно устроить.

— Ты была одна?

— Сначала одна. Я думала, что там будут Блисс Бридж и Этель Такермен, но они 
запоздали. Лейн Кросс такая прелесть! Он немножко чудак, но я очень люблю его. 
Его портреты удивительно оригинальны.

И она принималась расхваливать претенциозное и пустое искусство этого художника.


Каупервуд дивился — не портретам Лейна Кросса и не его шалям, — а тому миру, в 
котором нравилось жить Стефани. Он все еще не мог до конца постичь ее. Не мог 
заставить вразумительно объяснить всю историю ее отношений с Гарднером Ноулзом, 
которые, по ее заверениям, оборвались так внезапно. С тех пор как она 
рассказала ему об этом, сомнение не покидало его, ибо он был недоверчив по 
натуре. Но Стефани была так мила, так ребячлива, так непоследовательна и 
противоречива в своих поступках, что он терялся, не зная, что и думать. Она 
была прелестна, как цветок, и неуловима, как дуновение ветерка. А с цветком 
ведь не станешь пререкаться — особенно если ты эстет по натуре. Порой Стефани 
дарила ему блаженные минуты, восторг весеннего обновления, когда, припав к нему 
с затуманенным взором, забывалась в его объятиях. Она умела так тонко, с такой 
артистичностью болтать обо всем — о порыве ветра, облаках, озере, пыли, 
заклубившейся над дорогой, о контурах здания, завитке дыма. Прикорнув у него на 
коленях, она читала ему длинные монологи из «Ромео и Джульетты» или «Паоло и 
Франчески», из «Кольца и Книги» или «Кануна дня святой Агнессы» Китса. 
Каупервуд боялся потерять ее — она казалась ему дикой розой или ожившим 
произведением искусства. Ее альбом всегда был полон новых набросков. В ее муфте 
или в легкой шали, которую она носила летом, постоянно можно было обнаружить 
какую-нибудь только что вылепленную статуэтку. Неуверенно, застенчиво, как 
ребенок, она показывала ее Каупервуду, и, если статуэтка вызывала похвалу, если 
она ему нравилась, он получал ее в подарок. Каупервуд много думал о Стефани, но 
не мог ее понять.

В конце концов это состояние неуверенности, в котором он теперь постоянно 
пребывал, и вечные подозрения стали его злить и раздражать. Когда Стефани была 
с ним, она ласкалась и льнула к нему, но он видел, что и вдали от него она 
веселится и радуется жизни. Каупервуду впервые приходилось допытываться у своей 
возлюбленной, любит ли она его, — до сих пор он привык сам выслушивать подобные 
вопросы от женщин.

Каупервуд полагал, что его положение, богатство, открывавшиеся перед ним 
блестящие возможности должны крепко-накрепко привязать к нему любую женщину, 
однажды с ним сблизившуюся. Но Стефани была слишком молода и слишком поэтически 
настроена, чтобы всецело подпасть под обаяние богатства и громкого имени, а к 
тому же, видимо, недостаточно сильно увлечена Каупервудом. Она по-своему любила 
его, но ее новый приятель Форбс Герни тоже волновал ее воображение. Этот 
высокий, белокурый юноша с карими глазами и меланхолической улыбкой был очень 
беден. Он приехал в Чикаго из южной Миннесоты с несколько неопределенным 
намерением посвятить себя не то репортажу, не то поэзии, не то драматургии. А 
пока что добывал свой хлеб, работая агентом в мебельной фирме, — занятие, 
дававшее ему возможность с трех часов пополудни быть свободным. Одновременно он 
пытался, вернее — мечтал, завязать знакомства в мире чикагских журналистов, и 
его «открыл» Гарднер Ноулз.

Стефани впервые встретила Герни за кулисами у «гарриковцев». Она внимательно 
оглядела его удлиненное лицо в ореоле светлых волнистых волос, большой, красиво 
очерченный рот, прямой нос, глаза, обведенные томной синевой, и ей казалось, 
что она читает в этом лице какую-то затаенную тоску и страстную жажду жизни. 
Однажды Гарднер Ноулз принес переписанную от руки поэму этого юноши и прочел ее 
вслух всей компании — Стефани, Этели Такермен, Лейну Кроссу и Ирме Отли.