— Вы хорошо танцуете? — поинтересовался Каупервуд.

— А вы приходите к нам и посмотрите — тогда сможете сами судить.

— Я собирался утром уехать в Нью-Йорк, но если вы согласитесь позавтракать со 
мной, я, пожалуй, останусь.

— О, конечно соглашусь, — сказала она. — А знаете, я уже много лет представляла 
себе, как я буду когда-нибудь разговаривать с вами, — вот так, как сейчас. 
Однажды, года два назад, когда я нигде не могла получить работу, я написала вам 
письмо, но потом разорвала его. Видите ли, я из бедных Каупервудов.

— И очень плохо, что вы его не отправили, — заметил Каупервуд. — О чем же вы 
мне писали?

— Ну, что я очень талантливая и что я ваша двоюродная племянница. И что если 
мне дадут возможность проявить себя, из меня наверняка выйдет незаурядная 
танцовщица. Но сейчас я даже рада, что не отправила того письма: теперь мы 
встретились, и вы сами увидите, как я танцую. Кстати, — продолжала она, не 
спуская с него своих лучистых серо-голубых глаз, — наша труппа будет выступать 
этим летом в Нью-Йорке, и, я надеюсь, там вы тоже придете посмотреть на меня.

— Если вы пленяете вашими танцами так же, как и вашей внешностью, вы должны 
пользоваться огромным успехом.

— Посмотрим, что вы скажете завтра вечером. — Она сделала движение, словно 
собираясь встать и уйти, но потом передумала.

— Как, вы сказали, вас зовут? — наконец спросил он.

— Лорна.

— Лорна Мэрис, — повторил он. — Вы и на сцене выступаете под этим именем?

— Да. Одно время подумывала, не изменить ли мне его на Каупервуд, чтоб вы 
услышали обо мне. А потом решила, что такая фамилия подходит больше для 
финансиста, чем для танцовщицы.

Они продолжали внимательно разглядывать друг друга.

— Сколько вам лет, Лорна?

— Двадцать! — просто ответила она. — Вернее, будет двадцать в ноябре.

Наступившее вслед за тем молчание было полно значения. Их глаза говорили друг 
другу все, что только может сказать взгляд. Секунда, другая — и Каупервуд, не 
сводя с нее глаз, просто поманил ее пальцем. Она поднялась, гибкая, как змея, и,
 быстро подойдя к нему легкой, скользящей походкой, бросилась в его объятия.

— Какая ты красавица! — сказал он. — И подумать только, что ты пришла ко мне 
вот так… чудесно…



41

В голове у Каупервуда была полная сумятица, когда на следующее утро, часов в 
двенадцать, он расстался с Лорной. Угар, который накануне одурманил его и до 
сих пор владел всем его существом и всеми чувствами, не мог вытеснить из его 
памяти мысль о Беренис. Но как описать его состояние? Смешно было бы утверждать,
 что огонь, которому ничто не препятствует, не может сжечь дом. А сил, которые 
препятствовали или хотя бы могли воспрепятствовать Каупервуду или Лорне 
поддаться влечению чувства, не было. Но когда она ушла в театр, мысли 
Каупервуда потекли по своему обычному руслу, и он задумался над тем, как 
странно и неестественно, что в его жизни, до сих пор всецело заполненной 
Беренис, появилась еще и Лорна. Целых восемь лет он жаждал Беренис и терзался 
мыслью, что она для него недосягаема, а последнее время был весь во власти ее 
физической и духовной красоты. И однако он позволил менее утонченным, но все же 
властным чарам другой женщины не только затмить, но на какое-то время даже 
вытеснить из его сердца и мыслей Беренис.

Оставшись один в своей комнате, Каупервуд спросил себя, заслуживает ли он 
порицания. Он ведь не искал этого искушения, оно само пришло к нему, и притом 
так внезапно. Он всегда стремился разнообразить свои впечатления, разнообразить 
источники и почву, питающие их, — такова уж была его натура, иначе он не мог. 
Правда, он говорил Беренис в дни своего наивысшего увлечения ею, да и не раз 
потом, что в ней он обрел все, о чем мечтал годами, — всю свою долгую жизнь. В 
сущности, так он думал и сейчас. Но только теперь появилась еще и Лорна, 
которая с необоримой, всепобеждающей силой влекла к себе таинственным, 
неотразимым очарованием нового и неизведанного, всем, что сулит женская