они расхаживали по комнатам, разглядывая вещи, оценивая их. Эйлин, больная, 
подавленная, вынуждена была выслушивать Каннингхема, который объяснял свое 
вторжение тем, что он, видите ли, обязан немедленно произвести полную 
инвентаризацию дома и галереи и представить опись суду.

И вот в газетах появились извещения о распродаже, которая начнется в ближайшую 
среду и будет длиться три дня подряд, — продаются мебель, бронза, скульптура, 
панно и всевозможные произведения искусства, а также большая библиотека. Место 
распродажи: Пятая авеню, 864. Аукционист: Дж. Л. Донехью.

В доме царил невероятный беспорядок, и среди всего этого, еле сдерживая горечь 
и обиду, бродила Эйлин, собирая свои вещи, чтобы немногие слуги, которые 
остались ей верны, перевезли их на новую квартиру.

С каждым днем возрастало число желающих побывать на этой распродаже, и спрос на 
пригласительные билеты был так велик, что устроители аукциона не в состоянии 
были всех удовлетворить. Цена входного билета как для осмотра вещей и 
произведений искусств, так и на самую распродажу была установлена в один доллар,
 но и это не останавливало любопытных.

В день аукциона зал в галерее Свободного искусства был битком набит. В каталоге 
предметов, подлежащих распродаже, значилось более тысячи трехсот названий. 
Появление некоторых шедевров на столе аукциониста встречали аплодисментами. А 
во дворец Каупервуда уж и вовсе невозможно было пробраться. Автомобили, такси и 
кареты сплошной стеной выстроились вдоль тротуаров Пятой авеню и Шестьдесят 
восьмой улицы, да так и стояли здесь до тех пор, пока не кончилась распродажа. 
Среди собравшихся были коллекционеры с миллионным состоянием, прославленные 
художники, знаменитые светские львицы — их автомобили никогда не 
останавливались прежде у этих дверей, теперь же все стремились попасть сюда, 
чтобы перехватить какую-нибудь редкостную вещь, принадлежавшую Эйлин или Фрэнку 
Каупервуду.

Его золотая кровать, на которой некогда спал бельгийский король и которую Фрэнк 
приобрел за восемьдесят тысяч долларов; ванна розового мрамора из туалетной 
комнаты Эйлин, стоившая пятьдесят тысяч долларов; сказочные шелковые ковры, 
вывезенные из ардебильской мечети; изделия из бронзы, красные африканские вазы, 
кушетки с золочеными спинками в стиле Людовика XIV; канделябры из горного 
хрусталя с аметистовыми и топазовыми подвесками — тоже в стиле Людовика XIV; 
изящнейший фарфор, стекло, серебро и разная мелочь — камеи, кольца, булавки для 
галстука, ожерелья, неоправленные драгоценные камни и статуэтки — все пошло с 
молотка.

Толпы чужих, любопытных людей переходили из зала в зал, следуя за аукционистом, 
раскатистый голос которого отдавался эхом в высоких комнатах. На их глазах 
скульптура Родэна «Амур и Психея» была продана антиквару за пятьдесят одну 
тысячу долларов. Кто-то, в азарте все набавляя цену, давал уже тысячу шестьсот 
долларов за полотно Ботичелли, но тут из зала крикнули: «Тысяча семьсот!» — и 
азартный покупатель остался ни с чем. Толстая и важная женщина в красном, 
которая все время старалась держаться поближе к аукционисту, за любую вещь 
почему-то давала триста девяносто долларов — не больше и не меньше. Потом толпа 
устремилась за аукционистом в зимний сад — всем хотелось взглянуть на статую 
работы Родэна; народу было так много, что аукционист громко попросил не 
прислоняться к пальмам.

Пока шла распродажа, взад и вперед по Пятой авеню раза три медленно проехала 
двухместная карета, в которой сидела одинокая женщина. Она смотрела на 
автомобили и коляски, подъезжавшие к дворцу Каупервудов, на мужчин и женщин, 
толпившихся у подъезда. Это зрелище означало для нее слишком многое: конец 
борьбы, последнее «прости» былым честолюбивым мечтам. Двадцать три года назад 
она была одной из красивейших женщин Америки. В ней и по сию пору сохранилось 
что-то от прежней жизнерадостности и смелости. Правда, пришлось покориться, но 
жизнь еще не сломила ее окончательно, — пока еще нет. И тем не менее миссис 
Фрэнк Алджернон Каупервуд не присутствовала на аукционе. Но она видела, как 
покупатели выносили из дому самые любимые ее вещи, и порой до нее доносились 
выкрики аукциониста: «Кто больше? Кто больше? Кто больше?» Потом она 
почувствовала, что дольше не вынесет, и приказала кучеру ехать назад, на 
Мэдисон авеню.

Через полчаса Эйлин стояла у себя в спальне, молча, сжав губы, — ей хотелось 
сейчас одного — тишины. Итак, все исчезло, исчезло без следа, словно по 
мановению злого волшебника. Отныне она всегда будет одна. Каупервуд больше 
никогда не вернется, никогда…

Через год она опять заболела воспалением легких, — и вскоре ее не стало. Перед 
смертью она написала доктору Джемсу:



«Я Вас очень прошу, будьте так добры, позаботьтесь, чтобы меня похоронили в 
склепе, рядом с мужем, как он того хотел; Можете ли Вы простить мне грубые